Человек в искусстве экспрессионизма

Одиночество у Косовела таким образом приобретает различные формы: в одиноком слиянии с природой лирический герой спасается от шума городской толпы, от бездушной цивилизации («Зов одиночества»⁵³), при помощи уединения поэт также надеется излечиться от одиночества, чтобы потом снова вернуться к людям («Перерождение»⁵⁴). Главным символом отчуждения и изолированности становится одинокое дерево, особо значимый и симптоматичный мотив и в немецкоязычном экспрессионизме (см., например, Л. Ландау «Друг-дерево», Ф. Яновиц «Деревья» (1913), Т. Дойблер «Лес зимой» (1917), В. Клемм «Дерево», Э. Краус «Внутренний мир» (1919) и др.). У Косовела этот образ настолько частый, что уже в несколько десятков стихотворений дерево предстает в качестве определенного вида (сосна, тополь, каштан, вяз, липа, кипарис, грецкий орех, дуб, акация, осина)⁵⁵. Оно предупреждает поэта, что спасения нет и в одиночестве, что абсолютное одиночество – это начало смерти. Самоидентификация лирического героя с одиноко стоящим, голым, черным деревом развивается Косовелом во многих произведениях. Так, в «Дереве в снегу» выражением этого отчаянного положения становится закованное в снежное «золото» «тихое, черное дерево», осужденное на одинокую затерянность посреди полян, между «долинами смерти». Оно напрасно протягивает ветви вдаль, стараясь освободиться; ощутимо состояние всеобщей окостенелости, остановившегося времени, полной недвижности как жизненного абсолюта, которые ощущает на себе бредущий мимо герой, такой же чужак самому себе⁵⁶. На образ дерева поэт проецирует собственные чувства грусти и тревожности, доходящие временами до экзистенциального ужаса. Один из ярких примеров – стихотворение «Как дерево, что молнии боится…», в нем также возникает симптоматичный мотив дерева, шатающегося под напором ветра и бури⁵⁷, отражающего страх оказаться без приюта и укрытия:

Kakor drevo, ki se strele boji
in tiho sredi polja stoji
trepetajoč, ko vihari vihar,
ko z nebes grmi strela, ko polje
požar…

stojim sam sredi vsega sveta,
duše, srca mi nikdo ne pozna,
in če sredi nevihte jagned zagori,
pred strašno usodo zaprem oči⁵⁸.

Как дерево, что молнии боится
и тихо посреди полей стоит,
дрожа, когда бушует вихрь
и с неба ударяет гром, когда пожар готов
уж разразиться…
так я один стою посередине мира,
душу мою и сердце не ведает никто,
и, если вдруг в грозы разгар тот тополь
загорится,
перед судьбою страшной закрою лишь
глаза.

На фоне пейзажной зарисовки, призванной отразить эмоциональные переживания лирического героя, пронзительно звучат строки о том, что никто не знает его душу и сердце, и именно в этом заключается величайшее одиночество поэта. Однако стремление быть неузнанным другими, как оказывается, является и одним из самых сокровенных желаний лирического «я»:

Jaz nočem da strmi
kdo v mojo dušo.
Vsem naj bom neznan.
Dekle ob oknu gleda
misli kje sem
Jaz pa sem že mrtev⁵⁹.

Я не хочу, чтоб всматривался
кто-то в душу мне.
Пусть буду всем я неизвестен.
Девушка в окно бросает взгляд
и думает, где я.
А я уж мертв.

В то же время в стихотворении «Один»⁶⁰ герой осознает, что был бы ужасно одинок лишь в том случае, если бы хотел позвать ближнего и не получил бы ответа на свой призыв, тогда бы он пережил то, чего больше всего боится, – полную отчужденность людей друг от друга. Столь же интенсивные по-экспрессионистски окрашенные образы мертвенно холодного одиночества возникают в стихотворении «Вечер в предзимье»: «Воздух прозрачен, смотрит мертво. / Боже, хоть встретился б кто-то. / Но в пустоте Ничего, Никого. / Сумерки года»⁶¹. Диссоциация субъекта предстает в косовеловской лирике и в виде повторяющейся метафоры «сломанного острия в сердце»⁶², «разбитого лица»⁶³. Так, столь разнонаправленные чувства – внутренняя необходимость быть наедине с собой (в таком случае одиночество получает определения «святое», «невыразимо таинственное») и потребность в человеческом тепле (здесь возникают эпитеты «холодное», «ледяное») – ведут борьбу внутри лирического «я», свидетельствуя о его по-экспрессионистски трагическом душевном разладе.