Блокада

– Ха-ха, психопатией ли их удивишь, – смеялся Саша. – Бей, лупи, моя милая «катюша», или как там тебя, тысяча тебе воздушных поцелуев в черное горло!

Желтое лицо его побледнело, просияло, и опухоль опала, обнажив сухие и страстные линии губ. Она любовалась им.

Они прошли все кладбище, натыкаясь на колья не засыпанных в братских могилах, будто надгробно-гранитных рук и ног. Потом они шли по каким-то безымянным теперь улочкам и переулкам, и, когда ночь затемнила город, снова были на Невском. Девушка уже охотно называла себя неврастеничкой и уверяла Сашу, что главное в профессии человека, а в особенности штабной машинистки, как она, – это нервы.

– Где вы остановились? Надолго приехали?

– На Петроградской стороне. И не приехала, а прилетела – на два дня.

– Если доверяете, можно переспать в нашей общежитие, – предложил Саша. – Я лично вам доверяю. Зачем переться так далеко – на Петроградскую. Будете спать на моей кровати, а я на полу. Но можно и вместе. Переспим на честное слово. У меня уже были такие случаи в жизни. А одному моему приятелю так прямо везет на чистую любовь… И что я порю чушь? Это после вашего шоколада. Вы знаете, я у этого моего приятеля, чистолюбовного, в большом хлебном долгу. И меня мучает совесть, что я забыл о нем: сожрал столько шоколада, а ему ничего не оставил. Психологический вопрос: свинья я или нет?

– О, как я вас понимаю, – тихо сказала она. – Как будто вы совсем, совсем родной. Я понимаю пока не умом – он не может так легко и быстро перепрыгивать через пропасти, – а сердцем, – и она распахнула тулуп и тронула грудь ладонью. – Вопросы будут, господин неврастеник?

– Нет, потому что игнорировано мое чистосердечное предложение, – сказал Саша насупившись. – И какие пропасти?

И вдруг запылал Гостиный Двор – будто опрокинулся в небо огненной анфиладой: вставшие в небо красные полосы, увенчанные чубатым дымом, строго соответствовали стрельчатым аркам, и уже в вышине сливались в полосу огня, вроде занавеса из красного бархата. Странно было видеть это неожиданно и бесшумно, будто из-под земли, само собой, вставшее пламя среди нескольких часов необстреливаемой тишины.

– Пожар, самозародившийся по причине буржуйки, – привычно определил Саша. – Жаль, что нет фотоаппарата. Вас бы заснять: «Девушка, освещенная пожаром». Пожаром родины. Такой я вас запомню на всю жизнь: с огнем пожара в глазах. Куда до вас – в валенках – «Девушке, освещенной солнцем», или другой «Девушке с персями», пардон, с персиками, – до вас в полушубке. Нет, я вас никогда не забуду с плюсом.

– Что это значит, словоблудливый вы человек?

– Это значит, что я вас положительно никогда не забуду.

– Я вас тоже, божественно непобедимый вы герой.

– Но нам, кажется, пора расстаться: запретный час близок… Попадетесь – возьмут вас за шпиона…

– Прощайте. – Она протянула ему правую руку, а левой тихонько, чтоб не видел, перекрестила. – Что же мне вам пожелать? И не только вам, а нам. Встретиться еще, когда я вернусь с фронта… Прощайте, родниковая вы душа…

Она быстро пошла и еще быстрее исчезла из виду, затканная снежинками, и если бы из тьмы грустно не хрустел снег под ее валенками, он не поверил бы ни себе, ни ей; сошел с ума, а она – «привидение»… с шоколадом и сигаретами.

Он остался один со своим спутником – бормотаньем, привязавшимся к нему последние дни. Правда, поборматывал и раньше, когда сидел в тюрьме, а еще больше по выходе на волю. Еще у него появилась опасная в смысле простуды привычка, задумавшись, чесать во вшивой голове, предварительно сняв шапку – с трудом поддающуюся ношению, многослойную, как пирог или тюрбан, искусственного меха и тепла вещь.

– Эй, вернитесь, милая! – закричал вдруг. – Ведь я забыл вам прочесть свои слегка пророческие стихи. Это все равно, что мы не познакомились, если вы не знаете ни одного моего стихо-бурно-творения. Вернитесь, если вы не призрак и не прозаик.

Но тьма не прохрустела валенками по снегу, не вернула ему загадочную девушку.

И он снова шел один, опустив голову. Ладно, он будет читать эти стихи сам себе, чтобы «взять их на слух»: пусть они повиснут в воздухе, как чужие, отстраненные. Итак, господа присяжные заседатели, мы прочитаем «Сфинксы»:

Течет задумчиво и вольно.
Все унести и все забыть,
И держит грудью сизеволной
Мостов железные горбы.

Весь город над собою держит,
Но, тяжело дыша, порой,
На крепостной злаченый стержень
Грозит заморскою волной.

Граниты набережных глухо
Гудят под натиском воды,
И чайки мечутся в испуге,
Но сфинксы – слепы и горды.

Стоят в молчании суровом.
Для них ничто не будет новым.
Ты их египетскую тишь Ничем,
Нева, не возмутишь.