Блокада

А воспоминания – это в нашем положении самое страшное, – заключил Бас свое повествование, тяжело вздыхая. – Как мне хочется вернуться в детство и что-нибудь спереть, слямзить или увести. Синонимы, противоречащие главной для меня заповеди: не обкради ближнего… Правда, ближних я никогда не обижал…

Потом Саша рассказал – не утерпел – о встрече со «шпионочкой». Выслушали с промолчанием: не поверили. Только Сеня Рудин сказал:

– Скоро будет почти по Достоевскому: кто-нибудь будет за Сашкой ходить и восторженно кричать: «И все-то он врет, все-то врет!»

Саша обиделся и уснул. Дмитрий обиделся за него – он поверил – и тоже уснул – с мыслью об Игорьке: где же он? Не дошел, подобрали или умер?..

Утром его разбудил не прежний, но все же басок Баса:

– Товарищи меня-слушатели, начинается урок утренней гимнастики… с самого трудного: с приседания…

Первым приседает Вася Чубук, соблюдая еще какие-то правила, но остается сидеть на корточках, недовольно глядя на Сеню Рудина и Сашу: они не присели, а просто прилегли на бок, и сам Бас не удержался на корточках, повалился на спину.

Подталкивая друг друга и сопя, с трудом поднимаются под тихую команду Баса:

– Отставить. С каждым днем все хуже. Ляксандра, сбегай, если так можно выразиться, за хлебом и водой, а я пока продолжу лекцию о Сибири.

Вася Чубук уже сидит в своем углу, что-то бормочет. Кажется, сошел с ума: молится.

Саша подходит к нему, шарит у него над головой, что-то берет на ощупь. Всмотревшись, Дмитрий замечает полочку, на ней иконку. Это Саша взял продкарточки. Они лежали под иконкой. Дмитрий протянул ему свою карточку – «прикоммунился».

– Что можно сказать о Сибири? – начал Бас. – Может быть, лучше ничего не говорить. Но мы, господа меня-слушатели, будем кратки. Главное в Сибири – это величайшие реки и их не менее величайшие притоки: Обь, Енисей, Лена, Зея, Бурея, Амур и Психея… Что? Нет Психеи? Это у вас нет воображения. Советую запомнить и почаще повторять одну молитву чудную, в моей редакции: И научи меня, Господи, художественным оправданиям Твоим… Продолжаем. Население Сибири – главным образом заключенное. Экономика – концлагерная. Животный мир: преобладают овчарки и энкаведисты. Да, забыл упомянуть одно славное море – священный Байкал…

Приход Саши с хлебом положил естественный конец лекции. Хлеб делил Бас, крошки подъедал Сеня Рудин – была его очередь. Съели все одновременно. И задумались.

Холодная, темная, черная от копоти буржуйки, с окнами, забитыми трепещущей и воющей фанерой – такова была неузнаваемость общежитки. Мебель всех стилей сожгли в буржуйке, и потом вся «картинная галерея» пошла туда же. Осталась только какая-то фламандская над кроватью Баса, да «Девушка, освещенная солнцем» радовала Сашин взор. Кроме того, он уверял, что она его согревает по ночам, и грозил: «Пусть только кто попробует ее сжечь». Никто не пробовал.

Из чернильницы на столе выперла фиолетовая сосулька. Вася Чубук, съев хлеб, снова бочком отошел в угол и забормотал.

– Что, иконку – нашли или так сперли? – спросил у у него Дмитрий.

– С-спрашиваешь, – ответил Вася радостно, – к-конечно, сперли. Вернее, в комнате у серо-котенкинской с-ста-рушки нашли. Она умерла, конечно.

Он и улыбался, будто заикаясь: вытянет губы, на полдороге до ушей остановится, потом растягивает дальше. Полная его улыбка, через несколько остановок, была необыкновенно хороша, потому что по мере поступательного движения губ к ушам – туда же, казалось, раздвигались и его светлые, почти белесые, словно вывернутые, откровенные глаза.

Только теперь все вдруг поняли, что незаметный, скромный и молчаливый Вася всегда был как-то незаметно и честен, и прям – без грубоватости и позы, чем грешили и Бас, и Дмитрий, и Саша, и – правда, меньше всех – Сеня Рудин, задушевный Васин дружок, великий молчальник. Молчал он иногда даже на экзаменах, отмалчивался и в обычных студенческих спорах: в них, по его мнению, истина не рождалась, а умирала. Как и Чубук, он отпустил бородку. Странно, что бороды безобразят опухшие лица голодных, бородки – благообразят.

Бас не имел напарника, ко всем относился почти одинаково, а если больше любил Чубука и меньше Дмитрия, то это не в счет. Самым большим его приятелем всегда была Сара… И где он только ее ни искал! «Брал на нюх»: обходил все известные студентам столовые, часами отстаивал в «скорбящих» хвостах, исследовал перепутанные в блокаду «пути следования» – от института до «Баррикады», до квартиры с мертвой теткой, до общежития, до любимого Сарой кинотеатра «Хроника», уцелевшего и открытого, единственного в России перманента, куда, бывало, опытные приезжие заходили поспать… Не «клюнуло» и на случайную встречу – ни с мертвыми, ни с живыми – такими неожиданно голубыми ее глазами. Часами гонялся он за похожими на «более или менее Сару», удивляясь как трудно догнать идущих хотя бы на десяток шагов впереди. Не мог помочь найти Сару и районный отдел милиции, выдавший вечную прописку, потому что сам не был вечен: всякие издевающиеся над людьми бумажки и печатки накрыли развалины, а развалины покрыл снег.