Блокада

…Теперь нам понятно, почему эти стихи, безупречные по форме, т. е. вполне отвечающие тому единственному, что можно теперь требовать от поэзии, не были приняты ни одним журналом: заморская волна! А вот она и накатила. Теперь как хочешь расхлебывайся, или захлебывайся. В одном я ошибся: такого героического голода сфинксы не видывали… Они бы сдохли.

Забыть, забыть о ней, облепленной фальшивыми заплатами. Иначе не миновать неудачно влюбиться. Это грозит стать самой неудачной из всех неудачных любвей.

…Прощай – значит, навсегда…

– Пойду-ка я потихоньку домой. «И в путь потек». Теки, родниковая ты, мутная и баламутная душа.

…Прощай – это навсегда, без всяких всегдашних надежд… Да полно – как сказал бы какой-нибудь герой ненашего времени, – полно, господа неврастеники: навсегда ли? Люди с трудом постигают вчерашний день, куда уж им настичь завтрашний?.. И красное небо, как знамя войны. Бывают же такие пожары – распространительные. Будто тысячи головешек висят над городом и сыплют искры…

…Не думать, не думать о ней. Такая шоколадная встреча может свалить с ног не только голодного.

32. Общежитие

Дмитрия встретили радушно. Было поздно, но не спали: слушали очередную романтическую историю Баса. Вот когда, наконец, «повело» его на воспоминания: что ни вечер, то новый рассказ, один другого интересней.

…– Познакомился я с ним случайно, во время работы на Курском бану[1] в Москве. Я только что вытянул бумажник у толстяка нэпмана, и ксивы[2] хотел добросовестно вернуть обратно, тут кто-то хвать меня сзади за руку… Медленно оборачиваюсь, кося глазом, – Бас говорит медленно, и медленно оборачивается, и косит круглыми глазами, – раскидывая умом карту вокзальной площади: куда удобней смываться. Смотрю – шикарный парень: глазищи такие добродушные, но с искрой, как у породистого коня… Отдай, говорит, мне ксивы, я заплачу. Зачем, говорю, платить – бери так… Глаз у меня наметанный – вижу, с кем дело имею. И вижу, что сам я ему понравился.

…Через пару дней снова встречаемся – дает мне адрес малины[3]. Подружились. Только на свои дела он меня никогда не брал, а так, больше на безделье. Шляться любил. Что ему – парень красивый, обеспеченный. Идем с ним однажды по Невскому. Впереди плавно движется шикарная блондиночка. И так идет – будто вся разговаривает. Он мне и говорит: «Спорим, я с ней сделаю все, что захочу?» И заходит спереди, смотрит ей в глаза. И я замечаю, что ее профессионально-вихляющая походка как-то спадает, теряет ритм. А он берет ее за плечи и говорит: «Здравствуй, дорогая. Давно первый раз не виделись». И целует ее у всех на глазах, только никто не видит, как он снимает с нее часы и браслет. А она стоит, как сонная, молчит, глазами неподвижничает. Потом он нацепил ей побрякушки обратно, повернул ее за плечи, толкнул легонько в спину. И пошла как миленькая. И не обернулась.

– Видел? – спрашивает. – Мог бы и платье снять. Да жаль: больно красивая…

Работал он всегда крупно и чисто: банки, склады, кассы. И мне кажется, что был немного верующим, или много суеверным. Например, не признавал убийства. Говорил, что убивать – грех. Уж если «горевич» – лучше все бросить и уйти. А уж если нельзя уйти – то чем же виноват сторож или милиционер, что ты хочешь жить, не работая? Отец его тоже был вор и, умирая на скамье подсудимых (да, он умер во время суда), завещал ему дарование гипноза, которое, очевидно, выручало его не раз. Мамаша его была неизвестного нахождения, поэтому, чтобы не скучать, он начал приворовывать и пригипнотизировывать.

…В войну с финнами он пошел почему-то добровольцем. В одном деле был два раза ранен, разозлился, и по собственной инициативе пошел один в разведку, и разведал – попросту обокрал – какой-то важный финский штаб. Принес бумаги по начальству, и в тот же день на радостях спер бутыль спирту в сан-части, напился и сел под арест. Потом получил еще за что-то звание Героя. Но война скоро закончилась, и это звание перестало его интересовать. Потому что быть героем – это скучно: всякие балы, выступления на собраниях, письма трудящихся, и больше всего доярок. Но, между прочим, ходя в героях, влюбился он в известную нам всем артистку. И странно – на нее его гипноз не действовал, скорее наоборот: сам герой ее глаз побаивался. И вот, когда ему наскучило щеголять с «Золотой Звездой» на груди, потянуло его, как пьяницу на вино, на прежнюю малину. Не выдержал характера. И любовь от него отказалась. «Это довольно печально и грустно знать, – сказала она, – что вы вор. И если вы такой, значит – амба, короче – крышка. Мы с вами больше не гуляем». И не гуляли. Но он любил ее. Запил. Опустился. Влип в мокрое дело. Судили, расстреляли, как это у нас любят делать, чтобы много не разговаривать… А жаль, добрый был человек. Однажды, помню, дает мне пачку денег, чтобы отнес студентам, вроде нас, в общежитие. Скажи, говорит – от гипнотизера. Они знают.

Вот какой был – не нам чета: герой, вор и, самое главное, гипнотизер.