Блокада

– Замолчи, дистрофик несчастный. Знаю. Обижаюсь: мог бы сто раз написать генералу, спросить обо мне. Ведь он теперь такой знаменитый. Милый, добрый генераша – так его там некоторые выдры-пишмаши называют, – как он теперь, наверное, волнуется за меня! Но это все пустяки. Я тебя сейчас постригу, потом вымоешь себе голову – я согрею воды, только немного, потом – суп. А хочешь конфету? Вот жаль, что мы не встретились, когда я с фронта приехала. Сколько у меня шоколаду было и сухарей!.. А не странно ли, что ты несколько раз смотрел на меня в церкви – и не узнал?

– Я не узнал тебя, но глаза мои сами собой тянулись к тебе, словно они жили отдельно от меня, но с тобой.

– Вот как, а сам ты не тянулся ко мне, не думал обо мне?.

– Я просто не думал, что ты здесь. Мы уже говорили об этом.

– Прости меня. Я глупая эгоистка. Я забыла, что ты уже пол год а голодаешь. Прости, мой милый дистрофик, а то я опять буду плакать. Ты не думай, что я такая же дура, как была до войны. Я много читала. Много думала. Бывали дни, наполненные сотнями и тысячами смертей. Тогда я читала стихи любимой поэтессы и думала о тебе:

Я не знаю, ты жив или умер, —
На земле тебя можно искать
Или только в вечерней думе
По усопшем светло горевать.

Или вот:

И в мертвом городе, под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом…

И самое главное:

А теперь пора такая, —
Страшный год и страшный город.
Как же можно разлучиться
Мне с тобой, тебе со мной.

Ты не устал еще? Но не бойся, хоть я и много знаю наизусть, ничего больше подходящего не припомню. Теперь я пойду в палаты, а ты поспи.

Заглянул старичек-терапевт.

– По поводу речи Попкова или Попугаева, – сказал он, не обращая внимания на Дмитрия, – не знаю. Что вы думаете?

Я думаю, что опять врут. Эх, был бы жив Киров, – разве он допустил бы до такого неслыханного в истории мира кошмара? Был бы Ленин… Был бы царь… Ничего бы этого не было.

…Решили: Тоня придет к Дмитрию в общежитие через два дня (встретиться раньше – он сам ее отговорил, не надеясь, что в коммуне все по-прежнему), – и тогда… Что будет тогда, они не знали. Но они будут вместе!

– На мой взгляд, – сказала она, и он опустил голову и споткнулся – чуть не упал, – на мой взгляд, ты что-то от меня скрываешь. Но это все пустяки и дело твое. В любви надо быть рассеянно-целеустремленной: не замечать мелочей ради самого главного. Что вы на это скажете?

– Все тайны я похоронил на дне моего желудка, но их так немного, что он почти пуст, если не считать твоего супа, – ответил он, – и смею вас уверить, что ни людоедом, ни любоедом не был. Вопросы будут?..

Она провожала его далеко, почти до Невского. Далеко и надолго. Приехала утром полуторка, звеня цепями на колесах, и увезла Тоню на фронт – по приказу свыше. Это генерал – снова добился своего.

Саша «прогуливал себя» по Невскому и говорил вслух. Это означало, что он сам с собой был в мире.

– Я ему так и скажу: прости меня, дружище. Я потом подумал и понял, что погорячился. Не говоря уже о морали, то, в чем я тебя заподозрил, – невозможно просто физически. А впрочем, черт вас знает…

Незаметно он свернул по Садовой и пошел, как все теперь ходят: куда глаза глядят, пока не наткнулся на тоненькие, как сосенки, искрящиеся мраморные колонны не то церквушки, не то часовенки, заброшенной в снегах, среди расщепленных, поваленных и вырванных с корнем деревьев.

А что это за апокалиптяночка идет мне навстречу? Боже, и когда я уже перестану зубоскалить?

Она идет мне навстречу с явным и оскорбительным намерением уступить мне дорогу? Да слышите вы, там, залезшая в сугроб по щиколотки, я не нуждаюсь…

– И не думала, – сказала она, когда он поравнялся с этой странной девушкой.