Блокада

И, главное, – она улыбнулась, но тут же спрятала улыбку, настоящую, не голодную улыбку – в пуховый платок. Странной она показалась Саше, потому что… Хотя бы платок: это же какой-то неслыханно-невиданный платок, какая-то пушистая необыкновенность, сотканная будто из инея иного мира. Правда, иней на нем самом – тоже, только настоящий, неинтересный иней. Кроме того, вся эта пушистость, присыпанная, как кристаллической борной кислотой, снегом и будто немного им съеденная, – размалевана в такие малявинские цвета и цветы, какие в России давно уже не цветут на женских головах… А валенки снежной белизны, с нежной шерстяной желтинкой? А тулуп – ароматный, как суп из подошв или приводных ремней, новый тулуп, но со старыми, грязными заплатами? Все это поражало не воображение – какое у голодного может быть воображение, кроме раздирательно-съестного, – а просто и прямо – глаза. И больше всего поражали ее глаза. Не формой – длинным монгольским разрезом, и не цветом – сумеречным, почти серым, – все это по-русски, понятно и приятно, а содержанием, то есть выражением. Такое выражение Саша встречал только у людей оттуда, с Запада: до войны, в Ленинграде – в порту и в «исторических местах» встретить иностранных моряков и туристов не было редкостью. Если с иностранного глаза соскрести налет естественного любопытства, под ним прежде всего блеснет самодовольство, почти самовозвышение… Да, у этой девушки было иностранное выражение русских глаз. Или ему так кажется, потому что она, видно, из-за блокадного мира, может быть, с трассы. А так все ничего: припухшие, капризной и доброй линии губы, овал лица – не с аскетическим провалом щек, а, наоборот, с жизнелюбивой выпуклостью, и, как правильно отметил Саша, «неправильно вздернутый носик» – все это тоже понятно и приятно.

Шпиономания, снова чадным, средневековым костром разгоревшаяся в дни войны, конечно, не была Сашиной болезнью, но была для него романтикой.

– Вы похожи на шпионку, – сказал он ей прямо, без обычного своего лукавства. – Ей-Богу, шпионочка! Вот здорово! Всю жизнь мечтал…

– Еще один сумасшедший, – сказала она, будто себе. – Двадцать пятый. Не слишком ли много для одного дня?

Но – не пошла впереди него и не отстала сзади. Валенки ее уверенно гребли по снегу рядом с Сашей, и он, обиженный, видел ее скошенные на него глаза, в которых уже не осталось ничего иностранного.

– Бедненький, – сказала она, и он гордо вскинул голову, как ему казалось и хотелось, но больше – глаза, чтобы послать ее «прогуляться по блокадному кругу» (мягкое выражение, им же пущенное в ход). Но острый язык его тупо и сладко прилип к небу, потому что послышалось вслед, «встык», как говорят газетчики:

– Разрешите вам предложить трофейного шоколаду? И сигарет?

– Разрешаю, – прослюнявил он уже слипшимися губами…

…Только к вечеру, после трех скормленных ему двадцатипятиграммовых плиток шоколада, после нескольких артобстрелов и двух пройденных равнодушным маршем Голодных рынков, – Саша прервал свое автобиографическое плетение, в котором было больше графического: – «Я ее любил крепко, она меня, конечно, тоже», – и умолк. Не одна немецкая сплющенная сигарета обожгла ему губы. Теперь все так курят: до конца, до поцелуйного обижгания губ.

Шли по глухому переулку – давно оглохшему то от тишины, то от бомбардировок. Остановились около какой-то многоэтажной стены, каких много. Узкими и нелепыми обелисками все высилось, горбилось, косилось и осыпалось вокруг. Полусорванная крыша жестяным шатром свисала над тротуаром, над ними. А она все молчала…

– Где мы находимся? – спросил Саша, чтобы что-то сказать, смущенно озираясь вокруг. Подумал: «Нет, это тебе не Мурка в кожаной тужурке. Эта – в тулупе. Милая, но как бы невзаправдашняя шпионочка».

Девушка деловито достала из кармана карту:

– Где мы находимся? А вот мы это сейчас выясним и уточним. Так… Перед нами Митрофаниевское кладбище. Северная сторона. Обратите внимание на кресты в сугробах. А немцы врут, что на всех кладбищах кресты повыкорчевывали…

– Что мы знаем об этом кладбище? – спросил Саша. – Мы знаем, что это знаменитое кладбище. Поется песня: «…отец дочку зарезал свою…» Больше мы ничего не знаем об этом кладбище. Но взглянем направо, и мы увидим огромное 154-х миллиметровое орудие. Вот, смотрите, как оно сейчас ахнет… Наступил уже обычный час кромсания немецких позиций. С методичностью, перенятою у немцев, хай им грець, как говорят на Украине. Что такое грець – я не знаю. Может быть, имеются в виду греки. Разумеется, древние греки.

Орудие выросло у них на глазах, вернее, – вытянулось, поводило черным носом, будто принюхиваясь, вздрогнуло и выпустило – мыльным пузырем – круглое лубочное облако дыма.

Подскочив на вздрогнувшей земле, Саша восторженно закричал изо всей силы… тихо, оглушенно:

– Дай им облако в штанах, дай им облако в штанах, мать их за ногу! Ха-ха!..

Девушка смотрела на него радостно пораженная.

– Видел бы вас фюрер, – сказала она, – или отец народов.