Блокада

– А я думаю о сестрах, – сказал Дмитрий. – Подлец я перед ними, или полуподлец, но есть надежда…. И куда бы я девался, если бы не общежитка? Горе и смерть одиночкам. Поневоле призадумаешься над социализмом как общежитием, или даже над коммунизмом, как прошлым или будущим человеческого общества. Мы в блокаде отброшены не на сотни – на тысячи лет назад: наука, искусство, воспитание, передовая техника – все это ушло, все это нисколько не помогает нам бороться за жизнь, а, наоборот, чаще мешает. Как мы уцелеваем, как мы не околеваем, подобно десяткам тысяч других? Что нас спасает? Не вступили ли мы, вооруженные Кратким курсом истории ВКП (б), в период первобытного коммунизма? Как я понимаю наших славных обезьяноподобных предков: им приходилось туго: природа, звери и небо, все было против них, но они объединялись по-братски, как мы теперь, и каменный коммунизм спасал их задолго до твердокаменного гения Маркса… И что ощерился? Если бы ты знал, какая жалкая улыбка получается у тебя. Попридержал бы ты свои улыбочки до лучших дней, а то и до полного коммунизма… Потом, когда жить станет действительно лучше и веселей, тогда многие первобытно-коммунистические формы современного российско-советского общества…

– Например? – спросил Саша.

– Например – колхозы, и не столько даже они как институт, а изуверские порядки в них, всякие общежития в общежитии, столовки, ширпотреб, политическая цензура, НКВД – тогда все это отпадает само собой, отомрет, будет отброшено… Да, будет отброшено, если не отпадет. И Бас, наш ко всему привычный, распокладистый Бас вряд ли будет жить вместе с Васей Чубуком, хотя тот и скромняга-парень. Чтобы он не глазел на Сару. Бас станет мелким собственником. Он будет стараться никому не отдать свою Сару.

…Когда они открыли дверь в общежитие, на них пахнуло какой-то непривычной (всегда кто-нибудь был дома) напряженной тишиной. Это была неслыханная тишина. И все были дома. Больше, чем все. На Басовой кровати лежала, тихо дыша, Сара. Будто лежало одно ее лицо, отдельно от тела, укрытого одеялами, – лицо старухи-египтянки, мумийное лицо.

– Говори же, – резко сказал Бас.

Но Сара молчала, будто затаив дыхание. Нет ничего величественней и страшней молчания голодных. Такое молчание будто подчеркивает тишину, тоже голодную, изголодавшуюся по теплым и улыбчатым, сочным, полновесным, одним словом – сытым, звукам.

– Молчание номер два, – хоть и дрогнувшим голосом, но сострил Саша, и Сара, всегда его почему-то недолюбливавшая, будто озлясь, заговорила, и каплеобразные ее слова рассекли плотный занавес молчания на части, и оно спало лохмотьями и обрывками фраз.

…За столом сидел следователь, под столом краснела электрическая печка. Круглое опухшее лицо «внутреннего» капитана – как прохудившееся ведерное дно, потому что глаза – пустые дыры, и рот без зубов – наверно, выпали от цинги.

– Вы обвиняетесь в шпионаже в пользу немцев, – сказал он, – но мне сегодня что-то нездоровится…

На этом допрос был окончен. Сару отвели в камеру.

Только после четвертого допроса Сара заставила следователя признаться: ищут шайку фальшивомонетчиков, подделывающую талоны. В одной только кассе у Сары было найдено около тысячи фальшивых «Сахаров» и «Круп».

– Нет, это не наших рук дело, – сказала Сара, – но, раз вы обещали поскорее выпустить меня, я покажу, как работали мои знакомые, недавно умершие.

Капитан принес тушь и перо, и сам, на своей карточке, под руководством Сары, вырисовывал: «Масло».

– Жаль, что я раньше не знал, – сказал он, как бы в шутку, – ведь так просто! А думали, идиоты, что типографским способом. Сколько человек до смерти забили…

Он увлекся, посмеивался сначала тихо, потом громче и, наконец, захохотал. Сара заглянула в его глаза – просительно, как все «подопытные», снизу вверх. Глаза его уже не были пустыми. Они наполнились безумием.

– Вот как просто, вот как просто, – бессмысленно повторял он. Потом как будто успокоился, откинулся на спинку стула – самодовольным движением, как показалось Саре, – громко, словно сыто, икнул и повалился со стула на пол.

Сара взяла со стола его продкарточку, спрятала под платье, и только тогда тихонько заголосила: «На помощь!».

– Вот и эта карточка, – Сара подала Басу скомканный листок, и все по очереди, но бережно держали ее в руках, рассматривали, нюхали, шевелили губами: считали талоны – сколько и на что.

– Потом несколько дней меня не брали. Сидела, гадала: умер этот самый худоглазый, или нет. Если нет – жаль карточку отдавать. Легче самой умереть. Главное, похлебку почти каждый день давали и кусочек хлеба. Сидела, писала стихи под Ахматову и прятала под подушку. Наконец, другой следопыт пришел сам ко мне в камеру, он был тоже пухлый от голода и явно сумасшедший… Даже – вы не поверите – грозил меня изнасиловать. Обещал показать камеру людоедов, где они пожирали друг друга. Если не признаюсь, что шпионка, уверял, что бросит к ним на съедение.

Не знаю, может, врал?.. Потом пришел ко мне какой-то важный, сытый, сам довел меня до ворот, сказал: «Катись колбасой»…