Андрей Столяров

Интересно, что в роли главного оппонента Чака неожиданно выступил я. Когда дискуссия двинулась по второму кругу, то есть по обыкновению всех дискуссий начала буксовать, я высказался в том духе, что, как ни странно, нам все-таки есть, что предложить нашим звездным гостям. Речь идет о глобальном гно­сеологическом кризисе, скромно заметил я и пояснил, что земная наука пока развивается исключительно экстенсивным пу­тем: каждая разгаданная тайна природы высвечивает две новые, которые опять-таки требуется разгадать. Фронт познания расширяется непрерывно. Пока явных границ ему вроде бы нет. Однако это не означает, что так будет всегда. Вселенная, разумеется, бесконечна, но не бесконечно разнообразна, сказал я. Она однородна и изотропна. (Именно так! — своим музыкальным голосом немедленно подтвердила Ай Динь. Она как астрофизик уже поняла, к чему я веду.) Для цивилизации, неимоверно превосходящей земную, может в конце концов наступить тот час, когда основные законы мира будут прояснены. Тогда процесс по­знания из творческой деятельности превратится в рутину, в механическое накопление унылого «информационного вещест­ва». Говоря проще, если при делении одной амебы образуются две, то принципиально нового организма не возникает: происходит количественный, но не качественный рост. Достижение гно­сеологического предела — вот с чем, ско­рее всего, столкнется любая высокоразвитая цивилизация. Меж­ду тем познание — имманентная функция мозга. Человек, хомо са­пиенс, лишь постольку является человеком разумным, по­сколь­ку он способен учиться и познавать. То же самое, видимо, верно и для всякого разумного существа. Остановка познания при­ведет к острому системному кризису: гносеологическая энергия, на­ткнувшись на внешние ограничения, обратной волной хлынет внутрь и породит конфликт, который в границах данной цивилизации (или данной вселенной) будет неразрешим. Един­ственный выход из этого кризиса — найти другую вселенную. И такой вселенной, правда вселенной метафизической, является другая культура. Вот что человечество может вложить в меж­звездный проект: другую вселенную, другую культуру, познавая которую, арконцы одновременно будут по-новому познавать и себя. Мы можем предложить им Вселенную смыслов, Вселенную художественных эмоций, которую, даже в первом — чисто куль­турологическом — приближе­нии, будет не исчерпать.

Должен заметить, что речь моя возымела определенный эффект. Чак сразу же поднял обе ладони, как бы признавая: сдаюсь. Довольно быстро было выработано и то, что мы — все же после некоторых разногласий — назвали «стратегией ожидания». Это была стратегия медленного смыслового сближения, страте­гия постановки вопросов, ответы на которые (или отказы от от­ветов на них) позволили бы нам судить и о технологическом уровне арконской цивилиза­ции, и о том, чего они в действи­тельности от нас хотят. По крайней      мере, наметить пример­ные, рабочие контуры отношений. Интересно, что позже Чак мне честно при­знал­ся, что имен­но этого он, в сущности, и стремился достичь: сразу же обо­зна­чить крайности и тем самым их избежать. С одной стороны, чтобы мы не ринулись навстречу арконцам с инфантильными криками «Да­вайте дружить!», а с другой, чтобы мы не считали их заведо­мыми врагами, ни одному слову которых верить нельзя.

Интересно, что первое, по его мнению, было даже опасней второго.

— Вспомни, — сказал он мне где-то дней через пять, — как в девяностые годы, когда в России рухнула тоталитарная власть, вы, распахнув объятия, ринулись к Западу именно с криком «Да­вайте дружить!». А дружить с вами никто не намеревался. За­пад, то есть Европа и США, вообще не понимают, что такое «дружить». Они воспринимают лишь конвенциональные отношения: вот договор, его следует соблюдать. Отсюда — претензии и обиды обеих сторон, закономерно — через несколько лет переросшие в острый конфликт.

Это было в ночь «бунта экспертов». Мы сидели у Чака в номере, в пахнущей краской гостинице, на втором этаже, к тому времени приведенном в божеский вид, Чак потягивал виски, я — привезенный с собой армянский коньяк. Присутствовала вся на­ша группа, которая уже была сформирована: и Дафна, время от времени странным тягучим взглядом посматривавшая на меня, и Ай Динь, похожая на воздушный цветок, в свою очередь, улыбавшаяся каждому слову Чака, и полный нервного смятения Юсеф, в чьем желтоватом, истаяв­шем, будто от лихорадки, лице, казалось, про­ступала судьба. Юсеф только что произнес страстную речь перед собравшимися в конференц-за­ле экспертами и все еще пребывал в горячечном ораторском возбуждении. Как я начинал пони­мать, он в таком состоянии пребывал всегда.

Собственно, мы все пребывали в таком состоянии. Все же бунт — не бунт, бунтом это было трудно назвать, но мы только что предъявили нашей администрации подлинный ультиматум, и ни­кто не знал, каким будет его итог.

Неизвестность, неопределенность — вот что изматывает человека больше всего.