Андрей Столяров

Мои собственные наблюдения инцидента ограничились интервалом всего в пять-шесть секунд. Я успел заметить, как в одном из передних рядов вскочил журналист — вскочил, дико вскрикнул, будто подстреленный, и повалился лицом вперед. Ус­пел заметить, как вско­чили, тоже, по-моему, с криком, еще не­сколько человек. Успел увидеть, как мой сосед слева (между прочим, Джионо Фраскатти, итальянец, эксперт) схватился за го­лову и мучительно застонал. У него чудовищно, как у глубоководной рыбы, выпучились глаза. На этом мои воспоминания и заканчиваются. Даль­нейшее представляло собой тот же хаос — ряд невнятных картинок, размытых болью, вспыхнув­ших у меня в голове. Ощу­щение было такое, будто где-то в глубинах мозга извергся тугой огонь, хлынула багровая лава, сжигающая все внутри. Я едва удержался, чтобы, как большинство присутствующих, не закричать. А быть может, и закричал, но в общем диком многоголосии моего крика было не различить. Не представляю, как мне удалось выбраться из конференц-зала наружу. Повезло, наверное, потому, что, явив­шись чуть позже других, я сел с краю в предпоследнем ряду. И совершенно не помню, как я добрался от Павильона до входа в гостиницу: вроде бы все шаталось и вроде бы какие-то люди изумленно таращились на меня. Но вполне возможно, что не таращились. Поле психоген­ного действия, как удалось позже установить, накрывало зону, если считать от Купола, диаметром метров в сто семьдесят — сто семьдесят пять. Бригада рабо­чих, ковыряющихся на Стрите, тоже перестала что-либо со­обра­жать. Зато я вроде бы помню лестницу на второй этаж — я полз по ней, как перелом­ленный пополам, с трудом преодолевая каждую из ступенек. Со­знание я потерял в коридоре, при­мерно на середине, со­всем немного не добравшись до своего но­мера. А последнее, что я запомнил тогда, — блекло-серый, уны­лый, в древесных прожи­лочках ламинат, набранный из квадратных плах, кото­рый, не­обыкновенно расширившись, вдруг начал застилать от меня весь мир.

Очнулся я приблизительно часа через три. Во всяком случае, так мне сказала Дафна, чье лицо я увидел, едва оказался в силах открыть глаза. С Дафной мне повезло ни много ни мало четырежды. Во-первых, она не потеряла сознание, несмотря на то, что ей в каждый висок будто закручивали острый шуруп. Во-вто­рых, из конференц-зала ей тоже удалось каким-то образом ускользнуть. Как именно, она объяснить не могла. В-тре­тьих, она сумела затащить меня к себе в номер, перед дверями которого я покоился как бревно. И, наконец, Дафна когда-то стажировалась в организации «Врачи без границ», владела кое-какими практическими медицинскими на­выками и сразу же запихала в меня пару таблеток, которые я, даже будучи без сознания, про­глотил. Вполне возможно, что она спасла мне жизнь. Во всяком случае, шесть человек, присутствовавших на пресс-конференции, умерли в тот же день. Еще полтора десятка людей надолго потеряли сознание, некоторым потом пришлось заново учиться говорить и писать. А из оставшихся — журналистов, экс­пертов, технического персонала, делегатов ООН — по меньшей мере сорок процентов испытали приступы умопомрачающей бо­ли, как будто у них внутри черепа произошел синаптический взрыв.

В общем, мне, видимо, повезло больше всех. Правда, этого своего везенья я, разумеется, не понимал. . Я не понимал даже, где нахожусь. Все застилал зыбкий, чуть подрагивающий туман, и голос Дафны доносился откуда-то издалека.

— Ну как, ты — жив?..

— Частично, — прохрипел я.

— Лежи, лежи…

Я все-таки попытался сесть. И чуть не упал обратно в постель, но Дафна мне помогла.

— Что это было?

— Контакт, — сказала она.

— Нет, я не про это…

— А что же?

— Ужасный сон…

Туман рассеивался. Кажется, я начинал понемногу соображать. Голова уже не раскалывалась, хотя в ней по-прежнему плескался багровый расплав.

— Сон… — повторил я.