Андрей Сахаров

В начале 1930-х годов ему было не все равно, какое место занимает советская физика. Большой террор и год, проведенный в тюрьме, изменили его взгляд на советскую власть. Просоветский пыл превратился в антисоветскую трезвость. Это засвидетельствовал магнитофон КГБ в 1957 году: «Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. <… > Если наша система мирным способом не может рухнуть, то третья мировая война неизбежна со всеми ужасами, которые при этом предстоят. Так что вопрос о мирной ликвидации нашей системы есть вопрос судьбы человечества по существу». Свою спецработу Ландау ограничил вычислительной математикой (чтобы нечаянно не увлечься?). Но, по словам его сотрудника, занимался этим делом «так, как он занимался вообще наукой, т. е. с полной отдачей и очень серьезно»⁸⁸. А после смерти Сталина при первой же возможности ушел из Проекта.

Зельдович считал Ландау своим учителем — в 1946 году тот рекомендовал его в членкоры Академии наук. Однако, судя по всему, Зельдович не знал, как Ландау относился к спецработе, и пытался расширить его участие в ядерном проекте. Ландау, гневно отчитав Зельдовича, на несколько лет прервал с ним личные отношения и не голосовал за его избрание в академики на выборах 1953 года. Таков был его моральный уровень.

Случай Ландау, как сейчас ясно, исключителен. Но, пожалуй, еще более исключителен случай Михаила Леонтовича. В 1951 году, когда работа Сахарова и Тамма открыла проблему управляемой термоядерной реакции, Леонтовича — по рекомендации Тамма — назначили руководителем теоретических работ, а инициаторов (сосредоточенных на «неуправляемой» реакции) — постоянными консультантами. После назначения Леонтович обрушился на встреченного близкого ученика Тамма:

«Послушайте, что вытворяет ваш Игорь Евгеньевич! Сам тонет в болоте и меня тащит туда же! Это, знаете, как когда на дне глухого пруда сидят утопленники — уже почти сгнившие, покрытые зелеными водорослями, страшные, и вдруг они видят, что кто-то новый барахтается наверху, тонет. И тогда они своими костлявыми руками манят его к себе и кричат: «К на-а-м, к на-а-м, сюда-а-а, сюда-а-а!»⁸⁹.

Это — не для красного словца. Спустя 30 лет, за несколько дней до смерти, к Леонтовичу былой страх вернулся в виде галлюцинации. Волнуясь, он шептал близкому человеку: «Я очень боюсь. Сейчас я совсем беспомощный, и ОНИ смогут заставить. <…> Делать то, что ИМ нужно. <…> Вот и Игорь Евгеньевич не гарантирует, что при повороте событий меня не будут пытаться привлечь к ЭТОМУ»⁹⁰.

Леонтович не получал тюремного урока, как Ландау, и, в отличие от Ландау, физикой оборонного назначения — радарами — он уже занимался (и с энтузиазмом) в годы войны. Теперь ему предстояло работать в новой области настоящей физики. Однако Леонтович уже знал, что из этой настоящей физики ОНИ хотят извлечь оружие. И, главное, за шесть послевоенных лет о НИХ стало известно нечто новое, внушавшее Леонтовичу отвращение. Уже после того, как в ИХ «болото» в июне 1948 года попал Тамм, произошли знаменательные события: лысенковский погром в биологии, подготовка к аналогичному погрому в физике (чудом не состоявшемуся), государственная антисемитская кампания против «безродных космополитов». В ФИАНе начали вести учет национального состава сотрудников и «улучшать», как и везде, пропорцию евреев⁹¹. Можно понять, как к этому относился Леонтович, если он отличал националиста от шовиниста тем, что для первого «свое г… хорошо пахнет», а для второго «только свое г… хорошо пахнет»⁹².

Леонтовичу предстояло узнать, что в бериевском «глухом пруду» прелести позднего сталинизма действовали слабее, чем на берегу. Проблема управляемого термояда, для которой его взяли в Проект, вскоре потеряла военное значение и спустя пять лет усилиями Курчатова была рассекречена. А о роли Леонтовича в развитии этого направления Сахаров сказал: «Лучшего руководителя теоретических работ найти было нельзя. Он мало верил в конечный успех, но делал максимум возможного для его приближения. Отношение его к сотрудникам было требовательным, отеческим и самоотверженным. Огромные успехи в теоретической физике плазмы без него были бы невозможны».

И все же это не отменяло горечь Леонтовича от «втаскивания в бериевское болото». Если он простил это Тамму, то лишь потому, что хорошо его знал и любил. И понимал, что Тамм верил в потенциал советского строя, но то был не конформизм к власть имущим, а скорее конформизм к социалистическим предрассудкам собственной юности. Сахарову «Леонтович с дружеской усмешкой говорил: в И. Е. [Тамме] жив, несмотря ни на что, член Исполкома Елизаветградского Совета».