Андрей Сахаров

Знакомство их началось в 1948 году, когда Зельдович «мгновенно» оценил сахаровскую Слойку, что определило и оценку руководителей ядерного проекта. И в последующем Сахаров никогда не ощущал ничего похожего на «нездоровую конкуренцию» со стороны Зельдовича, который был старше его на семь лет. У обоих в равной степени было рыцарское отношение к науке, состоящее в том, что «истина дороже». Долгое время Сахаров не осознавал, что Зельдович предполагал тут эпитет — научная истина.

Мир, в котором рождаются, живут и умирают научные истины, — это, конечно, мир человеческих отношений. Радоваться идее, которую высказал другой, уметь признать ошибочность собственной идеи, совместно искать истину и отважно защищать ее от невежества и глупости — всё это было присуще Зельдовичу. Однако для него чистая, высоконравственная страна науки отделялась от всего остального мира строго охраняемой им границей — очень колючей проволокой. Сахаров много позже понял, но не принял эту нравственную географию.

Близость с Зельдовичем многое значила для Сахарова не только потому, что их общение «послужило толчком и отправной точкой» в возвращении Сахарова к чистой физике в 1960-е годы. Дружба в науке — в главном деле жизни — создала у Сахарова иллюзию и близости общечеловеческой. В самом начале 1970-х годов, уже совмещая физику с правозащитной деятельностью, Сахаров считал Зельдовича единственным своим другом.

Об их близости свидетельствует разговор, оставшийся в памяти Сахарова: «Зельдович однажды заметил в разговоре со мной: «Вы знаете, почему именно Игорь Евгеньевич [Тамм] оказался столь полезным для дела, а не Дау [Ландау]? У И. Е. выше моральный уровень». Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы «делу». К этому Сахаров добавил: «Высказывание это, по-моему, не точно описывало отношение Тамма и было не вполне искренним со стороны Зельдовича». Правда, последнее — колючее — замечание имеется лишь в английском издании «Воспоминаний» Сахарова. Русское издание он готовил уже после смерти Зельдовича и поэтому, видимо, смягчил тон.

Приведенный диалог не столько поясняет, сколько ставит вопрос о взаимоотношениях между четырьмя выдающимися теоретиками. Участники разговора стали трижды Героями Социалистического Труда за свой вклад в «дело» — создание советского ядерного оружия. А речь у них шла об их учителях, чьи достижения в чистой науке отмечены нобелевскими премиями. Тамм и Ландау получили также высшие государственные награды — звезды Героев Социалистического Труда и Сталинские премии — за их вклады в ядерно-военное «дело». И покинули Проект они примерно в одно время, вскоре после смерти Сталина, после успешного испытания первой советской термоядерной бомбы.

В жизни советской науки Тамм и Ландау были рядом. Достаточно сказать, что один из ближайших учеников Тамма, Виталий Гинзбург, свою самую известную работу (по теории сверхпроводимости) сделал вместе с Ландау в 1950 году. А в ЦК имели основания считать, что «группа Тамма — Ландау» противостоит «партийному влиянию» в советской науке⁸⁵. Тем не менее оба выдающихся ученых очень разнились отношением к участию в ядерном проекте: у Тамма — энтузиазм и удовлетворение, у Ландау — принуждение и страх. В сентябре 1949 года, встретив знакомого, Тамм спросил ликующе: «Слышали?! Наши бомбу взорвали! Как быстро сделали!» То было испытание атомной бомбы, в создании которой Тамм не участвовал. А о времени его работы над термоядерной бомбой Сахаров написал: «До конца жизни, я думаю, Игорь Евгеньевич имел полное право чувствовать удовлетворение при воспоминаниях об этих годах»⁸⁶.

Подобные чувства испытывали очень многие советские физики, занятые в «деле». Но не все.

У Ландау отношение было совершенно другим. В архиве ЦК сохранилась впечатляющая коллекция высказываний Ландау, подслушанных КГБ⁸⁷. Вот что он говорил доверительно в 1952 году: «Надо употребить все силы, чтобы не войти в гущу атомных дел. В то же время всякий отказ и самоотстранение от таких дел должно делаться очень осторожно»; «Если бы не 5-й пункт, я не занимался бы спецработой, а только наукой, от которой я сейчас отстаю. Спецработа, которую я веду, дает мне в руки какую-то силу. <…> Но отсюда далеко до того, чтобы я трудился «на благо Родины» и пр., что сквозило в твоих письмах ко мне. Такие письма ты можешь писать в ЦК, а меня избавь от этого. Ты знаешь, что мне все равно, на каком месте стоит советская физика: на первом или десятом. Я низведен до уровня «ученого раба», и это все определяет…»