Жизнь взаймы

— Нет. — ответил Клерфэ. Он остановил машину перед входом в отель. — Лично я счастлив сейчас, — ответил он. — Причем мне всё равно, знаем мы или нет, что такое счастье. Я счастлив в этот миг, в этой тишине, на этой площади, с тобой. А когда ты выспишься, мы уедем отсюда. Двинем на юг, в Сицилию, будем часто делать остановки. Там у меня гонки, я уже рассказывал тебе — это «Тарга Флорио». [18]

Глава 12

На гоночной трассе «Тарга Флорио», длиной в сто восемь километров, было тысяча четыреста поворотов и виражей, и каждый день её закрывали на несколько часов для проведения тренировок. Но и в промежутках между ними водители медленно обкатывали эту дорогу, запоминая её состояние, каждый вираж, спуски и подъемы. Поэтому с рассвета и до заката над белёсым от пыли шоссе и над такими же белёсыми горами стоял гул мощных моторов.

Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, итальянец двадцати четырех лет. Целыми днями оба пропадали на трассе. Домой они возвращались уже поздним вечером загорелые до черноты, умирая от голода и жажды.

Клерфэ запретил Лилиан ходить на тренировочные заезды. Он не хотел, чтобы она стала похожей на большинство жён и подруг гонщиков, пытавшихся помочь чем угодно и сидевших с секундомерами и блокнотами в руках у боксов, сооруженных разными автофирмами на время гонок для ремонта, заправки машин и замены колес. Чтобы этого не случилось, он познакомил её с другом, у которого была своя вилла у моря, и пристроил её там. Друга звали Левалли, он владел флотилией по ловле тунца. Клерфэ выбрал его неспроста: тот был настоящий эстет, на голове — лысина, дородный и гомосексуалист к тому же.

Лилиан проводила дни, лежа на пляже или в саду, раскинувшемся вокруг виллы Левалли. У сада был несколько запущенный, романтический вид, и там на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в одном из стихотворений Эйхендорфа.[19] У Лилиан никогда не возникало желания посмотреть, как Клерфэ ездит по трассе гонок, но ей нравился приглушенный рокот моторов, проникавший даже вглубь тихих апельсиновых рощ. Ветер доносил этот шум вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и он сливался с рокотом моря в захватывающую и волнующую мелодию. Лилиан ощущала её, словно это был голос Клерфэ. День за днем эта мелодия незримо обволакивала её, и она отдавалась её ритму, как и горячему небу Сицилии, и отблескам ряби на морской волне. Для неё Клерфэ был всегда рядом, независимо от того, где она была и что делала — она могла спать под пиниями в тени изваяния какого-нибудь божества или читать Петрарку либо «Исповедь святого Августина», могла просто сидеть у моря, не думая ни о чём, или, устроившись на террасе, наслаждаться загадочными мгновениями наступавших сумерек, когда каждая итальянка уже желает себе felicissima notte — счастливой ночи —, и в каждом её слове чудится вопрос неведомого святого — но приглушенный шум моторов был слышен постоянно, оглашая громом барабанов небеса и наступавший вечер, и он отдавался в её крови, тихо струившейся и пульсировавшей ему в унисон. И по вечерам Клерфэ возвращался домой, сопровождаемый этим шумом, который превращался в настоящие раскаты грома и становился ещё громче, когда машина приближалась к вилле.

— Прямо как античные боги, — заметил Левалли, обращаясь к Лилиан. — Эти наши современные кондотьеры всегда являются с громом и молнией, словно сыновья Юпитера.

— Вам всё это не нравится?

— Я терпеть не могу звук моторов. Они напоминают мне рёв бомбардировщиков в войну.

Раздраженный, крайне чувствительный толстяк завел патефон и поставил пластинку с концертом для фортепьяно Шопена. Лилиан задумчиво смотрела на него. «Поразительно, — подумала она, — как на человека всегда действует его собственный жизненный опыт и лишь та опасность, которая угрожает только ему лично. Неужели этот эстет и ценитель искусства никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, истребляемые его флотилией?» Спустя несколько дней Левалли устроил большой прием, на который пригласил около сотни гостей. Кругом горели свечи и цветные фонарики, теплое ночное небо было усыпано звездами, на спокойной глади моря, как в исполинском зеркале, отражалась огромная красная луна, низко висевшая над горизонтом подобно инопланетному шару-зонду. Лилиан была в полном восторге. — Как вам это нравится? — спросил её Левалли.

— Это всё, о чём я только могла мечтать!

— Неужели всё?

— Ну, почти всё. Я мечтала об этом целых четыре года, пока сидела в снежном плену в горах. Всё, что я вижу — полная противоположность снегу… и совсем не то, что горы…

— Очень рад, — сказал Левалли. — Я теперь так редко устраиваю праздники.

— А почему? Чтобы это не вошло в привычку?

— Нет, не поэтому. Просто праздники — как бы это лучше выразиться — нагоняют на меня тоску. Когда устраиваешь их, всегда хочется что-нибудь забыть… но забыть не получается. И другим это тоже не удается.

— А я ничего не хочу забывать.

— Совсем ничего? — вежливо спросил Левалли.

— Теперь — ничего, — ответила Лилиан.