Жизнь взаймы

— Неотразимая! Эта дурёха из занюханной гостиницы с её тремя платьями от Баленсиага!

— Ты сказала с тремя? А я-то думал, их у неё тридцать. Они всякий раз такие разные, когда она их надевает. — Клерфэ рассмеялся. — Лидия! С каких это пор ты как детектив стала пасти молодых козочек и дурёх? Мы, кажется, уже давно бросили заниматься такими делами?

Лидия собралась разозлиться по-настоящему, но тут из двери ресторана вышел её спутник. Она ухватилась за его за руку, словно за ружейный приклад, и продефилировала мимо Клерфэ.

Лилиан вышла спустя несколько минут. — Мне тут кое-кто только что рассказывал, как ты прелестна, — сказал Клерфэ. — Кажется, уже пора тебя прятать от чужих глаз.

— Ты не скучал без меня?

— Нет. Говорят, если ты долго ничего не ждёшь, становишься на десять моложе. А то и на все двадцать. Мне казалось, что ждать уже никогда не придется.

— А я всегда чего-то ждала. — Лилиан посмотрела вслед женщине в кружевной накидке кремового цвета, выходившей из ресторана с лысым мужчиной; на ней было бриллиантовое ожерелье, каждый камень величиной с добрый орех.

— Какой блеск! — заметила Лилиан.

Клерфэ ничего не ответил. Украшения и драгоценности были опасной темой. Если Лилиан придёт в голову идея заполучить нечто подобное, всегда найдутся люди, которые лучше него сумеют удовлетворить её желания.

— Это не для меня, — сказала Лилиан, словно угадав его мысли.

— У тебя новое платье? — спросил он.

— Да. Сегодня получила.

— И сколько их у тебя теперь?

— Вместе с этим — восемь. А почему ты спрашиваешь?

У Лидии Морелли была, по-видимому, точная информация. А то, что она говорила о трех платьях, вполне соответствовало её характеру.

— Дядя Гастон в ужасе, — сказала Лилиан. — Я отправила ему новые счета. А теперь поехали в самый лучший ночной клуб, какой только есть в Париже. Ты был прав, когда сказал, что платья обязывают.

* * *

— Поедем ещё куда-нибудь? — спросил Клерфэ, когда на часах уже было четыре утра.

— Ещё один ресторан, — просительно ответила Лилиан. — Или ты устал?

Он прекрасно понимал, что не может спрашивать её, устала ли она. — Ещё нет, — сказал он. — А тебе нравится?

— Это великолепно!

— Вот и хорошо, тогда поедем в другой клуб, с цыганами.

Монмартр и Монпарнас ещё сотрясались в запоздалом послевоенном угаре. Иллюминированные чрева кабаре и ночных клубов плавали в густом мареве, словно погруженные под воду. Везде всё было одинаковым, бесконечным повторением, клише, и Клерфэ было бы очень скучно, не будь с ним Лилиан, — но для неё всё было ново, она не воспринимала окружающее таким, каким оно было на самом деле или каким казалось, а таким, каким хотела это увидеть она сама и каким видела. Дорогущие рестораны и бары с безумными ценами превращались для неё в огненный вихрь жизни, оркестры, только и ждавшие чаевых, становились исполнителями её грёз, а залы, битком набитые разного рода жиголо, нуворишами, сомнительного вида, безрассудными женщинами, мужчинами и просто людьми, не желавшими расходиться по домам, потому что они не знали, чем там заняться, или жаждали приключений либо рассчитывали провернуть какое-то дельце, эти залы наполнялись для неё искрометной вакханалией бытия, потому что она этого хотела и именно ради этого и пришла сюда.

«Вот оно, — подумал Клерфэ, — вот то, что отличает её от всех тех, кто сидит тут вокруг нас. Они жаждут приключений, стремятся устроить свои дела, хотят немного ритмичного музыкального шума, чтобы заполнить пустоту внутри себя — она же напала на след жизни, одной только жизни, и охотится за ней словно безумная за белым оленем или сказочным единорогом. Она с таким азартом отдается этой охоте, что заражает других; она не знает никакого удержу и не оглядывается по сторонам. Рядом с ней чувствуешь себя одновременно то старым и потрепанным жизнью, то молодым и зеленым, и тогда из глубины прожитых лет вдруг всплывают лица, желания, тени былых мечтаний, а потом вдруг, словно вспышка молнии в сумеречном свете, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни».

Вокруг стола двигались цыгане, исполняя свои мелодии и при этом угодливо изгибаясь и следя своими бархатными глазами за публикой. Лилиан слушала, завороженная их игрой. «Для неё всё это — реальность, — подумал Клерфэ. — Это была пушта, венгерская степь, сиротливый плач ночи, одиночество, первый костер, у которого человек искал защиты; и даже самая старая, самая банальная и сентиментальная песня звучала для неё как песнь человеколюбия, как скорбь и желание удержать жизнь, и невозможность сделать это. Вероятно, Лидия Морелли была права — такое поведение вполне можно назвать провинциальным, но чёрт меня побери, если как раз из-за этого её не следует боготворить».

— Кажется, я перебрал, — сказал Клерфэ.

— А что для тебя — перебрать?

— Это, когда я сам себя уже не узнаю.

— Тогда я всегда хотела бы перебирать! Я себя терпеть не могу.