Жизнь взаймы

Сейчас от всего этого не осталось и следа. Тени прошлого растаяли подобно туману под первым же мягким натиском света. Лилиан перестала ненавидеть, осталось только ощущение счастья. Она не могла сопротивляться этому свету, подумалось её. В нем расплавляется ужасная способность памяти переносить в настоящее не только воспоминания о прошлом как некий урок, но и как окаменелую часть жизни, и наполнять ими эту жизнь до отказа, будто комнату ненужной старой мебелью в дополнение к тому, что действительно может быть полезным: насыщенной, полностью осознаваемой жизнью на основе пережитого. Всем своим существом Лилиан потянулась к лучам этого света. Ей казалось, что она могла слышать его. «Многое можно услышать, — подумала она, — если только можно было бы найти успокоение». Она дышала медленно на глубину всех своих легких, вбирая в них краски золота, небесной лазури и благородного красного вина. Она чувствовала, как в этих красках растворялся санаторий и его последние тени; серые и черные пленки рентгеновских снимков скручивались в трубку и сгорали в слабом, ярком пламени. Она давно ждала это мгновение, поэтому и пришла сюда. «Лучезарное счастье, — подумалось её, — это самое легкое, что может быть во всем мире».

Церковный сторож вынужден был дважды окликнуть её. — Мы закрываемся, мадмуазель.

Она поднялась со скамьи и увидела перед собой усталое, озабоченное лицо старика. Какое-то мгновение она не могла понять, что он не улавливал чувств, охвативших её — но даже чудо в его непрерывности стало для того обыденностью.

— Вы уже давно здесь работаете? — спросила Лилиан.

— Два года.

— А вы не знали сторожа, который был тут во время войны?

— Нет, не знал.

— Это, наверное, прекрасно, приходить сюда и проводить тут каждый день.

— Для меня это какой-никакой заработок, — ответил старик. — Платят крохи, да ещё и инфляция.

Она достала из сумочки купюру. Глаза старика тут же загорелись. «Для него это чудо, — подумала она, — и не ей его осуждать — это и хлеб, и вино, и жизнь, и, возможно, все его счастье». Она вышла в серость двор. «Неужели чудеса всегда теряют свою прелесть, — подумала она, — когда к ним привыкаешь? Неужели они становились обычными будничными событиями, как, казалось, само понятие жизни здесь, внизу, превращалось в свет заведенного раз и навсегда рутинного порядка, который всего лишь светил, вместо того, чтобы стать сиянием часовни»?

Она огляделась вокруг. Недалеко отсюда на крышах тюрьмы невыразительно отражались яркие солнечные лучи, но ведь в них были все цвета, устроивших праздник света в часовне. По двору прошли полицейские, мимо прогрохотала машина, в зарешеченные окна которой выглядывали лица арестантов. Чудо цветоносного сияния оказалось окруженным зданиями полиции и управления юстиции, и над ним царила атмосфера канцелярских шкафов, преступлений, убийств, процессов, зависти, злобы и беспомощной тени, которую человечество называло справедливостью. Ирония оказалась весьма сильной — но Лилиан подозревала, что у неё мог быть куда более глубокий смысл, и она могла быть даже к месту, чтобы это чудо оставалось чудом. Неожиданно она вспомнила о Клерфэ и улыбнулась, почувствовав, что она готова. После его отъезда она ничего не слышала о нем. Но это не причиняло ей никаких страданий; она даже не ожидала, что ей будет больно. Ей он пока не был нужен; но было бы неплохо осознавать, что он — рядом.

В Риме Клерфэ большую часть времени просиживал в конторах, кафе и в мастерских. Вечера он проводил с Лилией Морелли. Вначале он часто вспоминал Лилиан, потом на несколько дней забывал о ней. Она умиляла его, совсем немного, а в общении с женщинами это случалось с ним довольно редко. Она казалась ему прекрасной молодой собакой, которая еще не знала меры во всём том, что он вытворял. «Ничего, пообвыкнет», — думал он. «Она, видно, охвачена идеей обязательно успеть наверстать всё то, что в её представлении оказалось упущенным. Но скоро она поймет, что вовсе ничего и не упустила. Она сумеет сориентироваться и станет как все — похожей на Лидию Морелли, только не такой искушенной. У неё нет ни скептического ума Лидии, ни её чисто женской решительности и бесцеремонности. Она могла бы составить партию какому-нибудь несколько сентиментальному мужчине с поэтическими идеалами, у которого на неё было бы много времени, — решил Клерфэ, — но только не мне. Ей надо было остаться с Волковым. Он, по всей видимости, существовал только для неё, и, поэтому, как водится, потерял её.». Клерфэ же привык жить иначе. Он больше не хотел быть вовлеченным во что-то глубинное. Лидия Морелли подходила ему во всех отношениях. А Лилиан была только чудным, быстротечным приключением во время его отпуска в горах. Для Парижа она была чересчур провинциальной, не в меру требовательной и слишком неопытной.