Жизнь наизнанку

— Че уставился, Рыжик? А ну брысь отсюда! Понаехали тут… Жить коренным не дают… — Голос, казалось, пронизывал. Прикручивал невидимыми болтами к земле, и заставлял слушать, что нельзя было сказать о лице старика. Неопределенного возраста, с густой, свалявшейся местами грязной бородой и спутанными выбивающимися из под засаленной шапки волосами. И глазами, пронзительными, с некоторой долей безумства… Лицо странного мужчины вызывало страх. Необъяснимый, еле заметный, тонкой невидимой проволокой опутывающей мальчика. Заставляя его стоять на месте и слушать пространные речи чокнутого. — Выгоняют, выселяют, а потом крошки хлеба не дадут… Да это метро мой дед ещё строил! Отец затем продолжал. Так и остался где-то там… На шпалах. Не, не жить этому народу. Никому не жить. Грядет скоро великая революция. Живые в мертвых превратятся, а мертвые забудут, как покинуть этот грешный мир… Будут скитаться, словно ветер меж таких же безликих и умерших зданий…

Странно, но почему-то из всех его старых воспоминаний, всплывало в памяти лишь это. Лицо бомжа и его хриплый, заволакивающий голос. Почему он не помнил матери? Или отца? Или событий, приведших его в дальнейшем в метро и к той жизни, что стирала грани любых судеб, превращая их в одну. Для всех одинаковую.

— Попомните слово мое! — Разорялся странный оборванец, вызывающий страх в четырехлетнем мальце, который забыл, что где-то рядом мама и папа, и слушал, слушал его гипнотизирующую речь. Рядом ходили люди и с омерзением поглядывали на бомжа, притулившегося у входа в вестибюль станции метро. Какой станции, память об этом не сообщала. — Скоро придет Господь! И будете вы низвержены в тартарары. Будете скитаться, словно кроты в темноте, полагаясь лишь на себя. Не будет друзей, будут лишь враги. Кругом, даже внутри вас. Попомните слово мое…

Где это было? Когда. Федор никак не мог вспомнить. Да последнее время не очень-то и пытался. Возможно, он видел того старика при спуске в метро в «тот самый день», как называли его старшие, а может и гораздо позже, уже после событий заставивших человечество спрятаться в тесной бетонной паутине, что раскинулась под разрушенным городом…

Он этого не помнил. Но важно не это. Важно то, что периодически этот странный и до сих пор пугающий уже взрослого Федю мужчина являлся к нему вскользь. Так сказать в переломные в его жизни моменты. И всегда что-нибудь с пафосом говорил или обсуждал.

Вот и сейчас, когда сознание, слабо проталкивающееся сквозь пульсирующую боль в голове и смутные, размытые образы проплывающих мимо глаз еле освещаемых тюбингов, пыталось все время отключиться, бомж был тут как тут.

— Что Рыжик, словил? — Дед откинул особо длинную прядь спутанных волос в сторону, из-за чего Феде открылся второй глаз. Жуткий, заплывший мутной белой пленкой, но уставившийся прямо на него. Федора Шмелева. Парня двадцати четырех (или около того) лет от роду. — Я про боль в голове. Предупреждал же: Каждому по заслугам. Каждому по деяниям их…