Женитьба Кевонгов

Старика все лето мучила мысль — станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию свое охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я еще покажу, на что я способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.

Тяжелогруженая нарта с трудом дотащилась до поселка.

Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил ее остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенгра-ем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены, лежала большая мерзлая нерпа. Старик понял — эта нерпа из отмеченной им отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.

То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Всю ночь просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.

Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах, постеленных поверх низкой полати, смотрел на огненный живой глаз — кружок в дверце горящей печки. Тут забуранило на неделю, и старик радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топленый жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.

Прошел буран, но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.

Старик торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу!

Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничье снаряжение — память о былой славе.

— Зачем тебе мои лыжи? — еле веря в услышанное, спросил Тугун.

— Я похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.

— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.

— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.

…Лесистый мыс за спиной.

Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетенная из тонких веревок бечевка, в которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.

Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.

А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.

— Та-та!

Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят, но через несколько минут упряжка снова сдает. Из груди, сдавленной широким ремнем-хомутом, с тяжелым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь. Собаки на ходу жадно глотают снег.

Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдем, дай только немного передохнуть.

— Та-та!

Медленной трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья, упряжка пошла. Иногда какой-нибудь пес падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пес выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.

Близился вечер, а до россыпей еще далеко. Охотник в этих местах впервые. Но идет верно, по приметам, подсказанным отцом, когда Изгин был в возрасте посвящения в охотники, — кончится марь, пойдут отроги, что на расстоянии двух дней быстрой ходьбы после понижения переходят в отвесные горы. До гор не доходить. Идти долиной маленькой речки. Слева и справа долина прорезается несколькими расщелинами. Выше она сужается. На расстоянии полутора дней ходьбы отроги, что идут по правую руку, обрываются, и поперек твоему ходу поднимается круглая сопка с обвалившимися склонами. В этих россыпях раньше было обиталище чернобурок. За сопку лисы не заходят — там поперечная расщелина покрывается глубоким снегом. В нее ветры не проникают, и снег всю зиму лежит рыхлый. Звери не любят эту расщелину.

Лисы отвоевали долину речушки, что берется у основания Округлой сопки. И жируют в ней круглый год. Благо в долине много пищи: кедровых орехов, ягод, мышей, боровой дичи — глухарей и рябчиков. В речушку большими косяками входит летом горбуша, а осенью — кета. Рыба мечет икру. А после, дохлую, ее выносит течением на песчаные мели.

— Та-та!

Собаки идут шагом. Уже не свист вырывается из их сильной груди — слышен хрип, как будто на горле собак сомкнулись челюсти медведя.

Охотник становится на широкие лыжи и выходит вперед. За ним упряжка с пустой нартой.

Справа показался распадок, заросший густым невысоким ельником. Возможно, лет пятьдесят назад здесь был пожар и деревья не успели вытянуться.

Сумрак незаметно опустился на тайгу, и под кронами пихты и ели сгустились тени. А отроги тянутся, тянутся, и конца им не видно.

— Порш! — тихо и как-то безразлично, будто покорившись непреодолимости пути, говорит каюр.

Собаки тут же залегли. Их бока вздымаются часто-часто, как маленькие кузнечные мехи. Собаки жадно глотают снег.