Второй меч

Я уже, конечно, был где-то далеко-далеко, прочь из моего предместья. Так мне, по крайней мере, ощущалось. И при этом, с тех пор как дом и окружная дорога оказались позади меня, счет времени остановился. «Нужны числа!» – «Ну скажем, минут двадцать» или так «моментально» я очутился по ту сторону привычного повседневного пространства и границ, в пространстве пусть и не запретном, но теперь на первый взгляд жутковатом, в зарубежье, на чужбине, которая при этом – «снова ты говоришь «при этом» – которая при этом была соседней долиной, новой полоской на том же плато, что и моя долина, тот же Иль-де-Франс, с тем же высоким иль-де-франсовским небом, с теми же ветрами, преимущественно западными, с теми же свойствами почвы, с теми же породами деревьев, оттенками природы, формами домов и с теми же униформами, Иль-де-Франс, страна в себе, земля-остров, с Парижем (в этот день его избегаем) посередине, с привычными и родными берегами. «И вдруг зона? Угроза? Чуть ли не запретная, не входи – убьет?» – «Хуже, через мгновение вернулось еще ощущение: зона смерти». – «Как это: некто отправляется на месть и ощущает себя в зоне смерти?» – «Да, в зоне смерти, себя самого и совсем одного. Так это было. И так оно и есть».

Всю жизнь путь запрещен. И вот: в долине смерти. Незаконно. Противозаконно. И как же это было кстати! Как никогда до сих пор еще не было. Потому что с детства все, что бы я ни делал, мне казалось, будто я совершаю нечто запрещенное, не внешне, но глубоко внутренне, глубже и внутренней уже некуда. Я с самого начала творил беззаконие, я был прирожденный нелегал. И вот наконец свершается: я очевидно и предумышленно, по собственному свободному решению перешагнул границу между дозволенным и преступлением, на глазах всего света или еще у кого-нибудь на глазах, наконец-то. Некоторые преступления привлекали меня еще в детстве, даже восхищали, и мое преступление будет одним из таких. Триумф! – «А может быть, тебя точно так же влекли и те преступления, за которые ты готов был бы отомстить, или те, что в твоих глазах, только в твоих, сыновних, выглядели как преступления?» – «Без комментариев. Или, наверное, позже. В другом месте. В другой стране». Так или иначе: наконец-то я заживу в моей врожденной или природной противозаконности! Докажу ее. Воплощу в действии. Реализую ее. Приведу в исполнение!

Я перешел границу дозволенного, когда, что для меня вовсе не характерно, вдруг разом заспешил, заторопился покинуть мое предместье. Вместо того чтобы, как это было сотни раз до этого, пешком отправиться вверх по плато через долину Бьевра и дальше вверх по реке к истоку, я сел на трамвай новой, неделю назад открытой линии, на станции у соседнего вокзала Вирофле, тремя этажами ниже уровня земли. Уже туда я спустился не пешком, но скатился в глубину на новеньком эскалаторе.

В самом низу от остановки бежали рельсы, по две пары в обоих направлениях, и в обе стороны рельсы уходили в туннель. Если поднять голову, взгляд пробегал между лестницами, одними, другими, мимо лифтовых шахт, вверх до самого последнего этажа высоко под крышей где-то на уровне улицы, под светлым и при этом не резко освещенным куполом. Недавно построенное, глубоко внутри холмов, часть Большого Версаля, это пространство как целое, не только переплетенная система лестниц и лифтов, было ново еще и в том смысле, что еще никогда и нигде, ни по форме, ни по образу и уж точно не для всеобщего доступа и не для общественного транспорта, такого не было. (Так я думал не только когда спустился сюда в первый раз.) Напрашивалось, конечно, сравнение с собором, построенным глубоко под землей, а еще с катакомбами. Хотя вообще-то нет, это пространство, выстроенное по вертикальным осям снизу вверх, вырастающее из глубины и как будто (нет, никакого «как будто») прорастающее из-под земли, ни с чем и не сравнится. Всякое сравнение просто отметается, мягко, но безоговорочно.