Второй меч

Объяснения? Оправдания? Отговорки? Как всегда: пуститься в путь, прямо сейчас, прочь из дома и с насиженного места, воскресить исконную свою одухотворенность, преобразиться и обновиться, стать самому себе хозяином и готовым ко всему, как накануне угрожающей катастрофы, если не войны, последней (готов и к нападению) – стать другим, решиться, осмелиться, как в повторяющемся закольцованном движении, осознанно и убежденно, в один момент, да, здесь и сейчас осознать и убедиться, в чем же? Снова и снова, ни в чем – спокойно – еще спокойнее (спокойнее всех на земле) – воплощенное умиротворение, умиротворенность во плоти. «Умиротворенность вне конкуренции»: так, по крайней мере, я это чувствовал, прежде всего мир, а борьба и что там угрожает впереди – где-то в стороне. В целом – серьезное спокойствие и миролюбие, и я, утром пустившийся в путь бог знает куда, я часть этого спокойствия. Мне вспомнилась фраза из «Антона Райзера» о теплом, но хмуром утре, когда «погода так способствует путешествиям, небо так низко и плотно над землей, предметы вокруг так темны, как будто все внимание до́лжно устремить на одну только дорогу».

С какой такой стати именно теперь, прежде чем я ступил из аллеи на шоссе, молодая женщина прямо передо мной на тротуаре по направлению к вокзалу так меня испугалась, меня, образчика серьезного спокойствия, и поспешила прочь от меня с каким-то немыслимым криком?

Разумеется: еще ребенком я имел свои представления о насилии, и это были никоим образом не пустые игры моего воображения, чего стоил один только мой отчим, которому я, после того как он по ночам по всему дому колотил мою мать – не переставая смеяться – топором из дровяного сарая, когда он утром отсыпался на полу возле брачного ложа от своего ночного угара, проломил череп. И еще в последние годы здесь, в другой стране, я, чужой, иностранец, которого до печенок достали нескончаемые рев и визг местных – вот ведь развелось-то, – собак в соседских садах, снова и снова не мог отделаться от, впрочем, совершенно безрадостного представления о том, как я всех их порешу из какой-нибудь базуки – хотя я никакого понятия не имею, что это за штука и как она работает, – сровняю с землей, спалю дотла, всех разом – и зверей, и людей, с этим их воем и воплями. И однажды я все-таки совершу акт насилия (или не совершу): возьму и раздолбаю витрину в студии йоги на углу одним из булыжников, уцелевших еще с королевских времен, в наказание за то, что злоупотребляют стихами о деревьях, за их высокомерие и душевный покой, за их нашпигованность индийскими и тибетскими мудрыми изречениями вроде «все ситуации, все эмоции, все действия, все существа надо принимать», и еще это их приторное «будьте любезны, приходите за десять минут до начала» и «почтительно просим снимать верхнюю одежду до того, как вы вошли в школу».

«Я убью тебя (его, ее)!» – это, как проклятие, много раз уже срывалось у меня с губ в разговорах с самим собой с незапамятных времен. Но до дела еще ни разу не доходило, и уж точно я никогда не произносил этого громко в присутствии других. Случись такое, так мне представлялось, я бы тем самым сам себя проклял, и пришлось бы и вправду рано или поздно приводить проклятие в исполнение. Ранние мои повторяющиеся сны, будто я – член преступного семейства, столетиями совершавшего убийства, но вот теперь почти разоблаченного, давно прекратились, к моему удивлению и чуть ли не сожалению.

Я чувствовал себя, кто знает почему, рожденным для убийства, и сны мои были то ли стимулом, то ли последствием этого. Однако я никогда не мнил себя мстителем. При этом следует различать между «отомстить за себя» и «отомстить за кого-либо другого». На моей памяти я только однажды мстил за себя самого, и эти воспоминания не могут ввести меня в заблуждение, потому что ничего, совершенно ничего от подобного вида мести мне не запомнилось, кроме того только, что та месть с треском провалилась, и я был высмеян тем, нет, той, это была девочка, которой я хотел отомстить, стоило мне только приступить к той мести, одно неудачное слово, и прямо на месте я был разгромлен. Пустое, нелепее не придумаешь, подражание тому, что ребенок (я) представляет себе как «месть». Игра в «детскую месть».