Второй меч

Потом, в один день, разом, я обнаружил, что она меня возненавидела. И на этом не остановилась. Нет чтобы просто меня оттолкнуть и ненавидеть издалека – она же хорошо знала, что я за человек, я бы и на расстоянии чувствовал ее ненависть, – она, наоборот, приманила меня еще ближе, не отпускала от себя и наконец стала меня и вовсе преследовать. Начались ночные телефонные звонки и прочее в этом роде. По утрам, стоило мне открыть садовую калитку, она уже стояла там, не у звонка (он все равно давно не работал), а немного подальше, в густой тени еловой аллеи, и давно не сводила с меня глаз, густо подведенных черным, выставив вперед одну ногу, готовая броситься на меня. Однажды она и вправду ринулась ко мне на своих каблуках-шпильках – не совсем подходящее обозначение, – увязла в песке перед калиткой и упала. Или это была другая женщина, из тех, что рано или поздно становятся мне врагами, смертельными врагами даже, – та, что при нашей первой встрече предсказывала мне по линиям руки радужное будущее, вместе с ней? Или, может быть, та, что – еще до того, как мы познакомились в переполненном, едва освещенном зале, так она впоследствии мне рассказывала, – с полувзгляда нагнала на меня невыносимую тревогу и тоску? Или, вероятно, та, что – когда я после долгой ночи в конце концов все-таки оказался рядом с ней, – произнесла: «Ну наконец-то!»?

Всякий раз, когда та или иная женщина бросалась меня ненавидеть, меня это почти не задевало, более того, я всякий раз воспринимал эту ненависть как закон природы, необъяснимый, не поддающийся разгадке, да мне и в голову-то не приходило его разгадывать. Поначалу я самое большее играл объяснениями, например, одной фразы из рассказа Антона Чехова: «Она не любила меня за то, что я пейзажист», или, заблуждаясь, тешил себя надеждой, уж бог весть с чего, и отнюдь не из-за моей внешности, что это «нечто, чего я не выдерживаю и чего никто выдержать не может». В результате все равно никакого объяснения или обоснования. Да и игра эта скоро была исчерпана. Ох уж эти женщины, совершенно особенные существа – «творения», так я их видел впоследствии, еще более ярко и четко, чем прежде, они и дальше без всяких клятв, но тем более жгуче клялись мне в своей вражде, ненавидели и преследовали меня, и ненависть и преследования могли бы продолжаться, «пока смерть не разлучит нас», и знаете что – они даже по-своему были правы.

Так вот и протекала моя повседневная жизнь – день за днем, ночь за ночью, месяц за месяцем, никакой жизни не стало. Женщина, не важно которая, всеми силами мне препятствовала. Препятствовала в чем? В моих поступках, как и в моем бездействии, в дневных хлопотах, как и в следующем за ними вечернем бездействии, на закате солнца и при свете луны. В старину было в ходу такое расхожее обозначение для сатаны: «препятствователь». Так вот, каждая такая женщина и оказывалась этим вот «препятствователем». Уничтожить? Сожрать? Препятствовать, препятствовать и еще раз препятствовать: именно так оно и было. И если теперь, повествуя о моих актах насилия, я умолчал о таковых, направленных против очередной такой женщины, то это оттого, что никогда еще я в желании смертоубийства, пусть на мгновение, зато так близко не подходил еще к этому «Сейчас! Сейчас я это совершу!».

И опять-таки нет у меня объяснения, почему ненавидящая меня женщина, пусть не так внезапно, как начинала, не одним ударом, но все же всякий раз невидимо и неслышно, снимала свою осаду. Однажды, в какое-нибудь утро, когда я, прежде чем открыть калитку, привыкнув уже за несколько месяцев, в замочную скважину высматривал расположение войск противника-одиночки в женском обличье, все было кончено. Чисто. Раз и навсегда. И никакого объяснения тут не подберешь, и даже мое привычное непроизвольное: «так было задумано». Просто так было. Тема исчерпана, всё.

Попутно и сама женщина-враг исчезала из моей жизни. Ни одну из своих врагинь я никогда больше в жизни не встречал, даже тех, кто жил по соседству, хотя они вроде продолжали там жить. Загадка, да и только. Много времени прошло с тех пор, как одна из приблизившихся ко мне женщин в одну ночь стала мне врагом. И порой я ловлю себя на том, что в транспортной толкучке, в местных супермаркетах, может быть, даже входя в чью-нибудь приемную, встаю в стойку и держу оборону против какой-нибудь чертовки, как тогда, готовлюсь увидеть ее в приемной листающей старый номер «Пари матч», вот она сейчас выпрямится и, как у Гомера, «снизу вверх» злобно сверкнет на меня глазами.

В той поездке на трамвае по плато Иль-де-Франс я услышал спустя несколько десятилетий голос одной из них. Как она, будто вначале нашего знакомства, мурлычет, что весьма созвучно тихому приглушенному жужжанию новой техники, и трамвай пожужжал дальше. Мурлычь, киска, мурлычь себе. Звучи, нежная лира, звени.

2. Второй меч