Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет

Из темноты выплывают на нас, и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами нижние звезды. Ледяной ветер. Холодно. Я насквозь мокрый — бежал вброд через реку. Горная ночь морозна. Ветер шершавый, длинный; он тянет от вечных снегов. Камнями, криками лошадей гонят рысью. Но из всех лошадей — с вьюком только одна — та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может итти только шагом. Моя — задыхается, она загнана, на крутом подъеме она отстает. Кричу «надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упаду»… Меня не слушают. С полдюжины камней впиваются в голову лошади, в шею, в зад. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, чтобы удержать равновесие.

Конец подъема. Сразу же — спуск. Лошадь изнемогла, уперлась. Подскочили темные, в мохнатых шапках, нещадно бьют. Она дрожит, расширенно дышит и стоит. Мне жалко ее. Спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня вместе с лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.

Спуск окончился. Река. Поняли, наконец, ругаясь перевязывают ягтаны. Опять на них, в прискочку, вброд, через реку. Вода как черное масло тяжело шумит и бурлит. Ни зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа. Вокруг чужие, темные и молчащие облики всадников. До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге — направо. А мы — прямо — в неизвестность — вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по самому руслу, по мелкой воде. Густые брызги, как лед. Я коченею. Из под копыт осыпаются камни, и падения их я не слышу. На мгновенье внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить направление. Продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь. Сколько мы едем — не знаю. Ночью нас завели в юрты, и потом повезли опять. В пути нас встретило утро. Мучили голод и жажда.

16

…Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет. Перед нами отвес скалистой громады, ручьи падают в нее, распыляясь в воздухе. Налево — очень высокий, крутой травянистый склон, направо причудливые башни и колодцы конгломератов. На дне каменной пробирки — арчевый лес, похожий на зеленошерстное стадо. Однотонный ручей, травяная лужайка. Отсюда не убежать. На лужайке, скрытая от всех человеческих взоров, кочевка курбаши Закирбая, шесть юрт. По зеленому склону и в арче — бараны…

Нас вводят в юрту. Поднимают голову, в упор на нас глядит из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены!

— Вы здесь?

Моргает глазами, удрученно здоровается.

— И вас?..

— Да вот, видите…

— А где ваш третий?

— Убит…

— А..а… убит… Мерзавцы!.. Ну и нам скоро туде же дорога. На этот раз нам живыми не уйти! — старик умолкает, понурив голову.

17

Долго бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой ордой. Резал и грабил. Двоих не зарезал: лесообъездчика Зауэрмана с женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старики. И сердца у них порченные: в гору идут — задыхаются. Не уберут. Покорно исполняют они все приказания. В рабов превратил их бандит. А когда разбили басмачей красноармейцы — бежал Закирбай с остатками банды в горы, и работников своих тоже забрал с собой. В глухих трущобах Алая, Кашгарии и Памире одиннадцать месяцев скрывались разбитые басмачи. От бескормицы, от больших переходов потеряли половину лошадей и скота.

Трудно стало жить Закирбаю. Все население поднялось для борьбы с басмачами. Ни в одном Кишлаке не смел показаться Закирбай. Население помогало красной армии, а где не было красной армии, организовало собственную милицию. И тогда, чтобы спасти обветренную и повисшую складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: «Больше я не басмач. Басмачи мне враги. Советская власть яхши. Буду бить басмачей везде и всегда».

Поверили Закирбаю. Заделался мирным жителем. Толстел, жирел, умножал стадо. А Зауэрман с женой вернулись в Гульчу, после одиннадцати месяцев плена. Но… все это в прошлом. — А теперь?

…На скучной собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам русских сообщить ее, заторопился узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.

Семь всадников подскочило к нему:

— А-э! Старый знакомый. Оружие есть? Деньги есть?

— Вот, в кошельке немного…

— Сколько?

— Рублей двадцать…

— Покажи!

Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще 340 казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?

— Ладно, уртак, поезжай назад — вон к тем юртам. Мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь — убьем.

Торопились басмачи укрыться в засаду. К другой, покрупнее, охоте готовились. Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам, над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали мимо, по ложу реки и тогда смеялись: «атака».