Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет

Банда, — сто, полтораста, две сотни оголтелых всадников, карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, — льется из щелок, по ложу реки, по склонам, со всех сторон. Каждый — жаден, безумен и яростен. Опьянелая, бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется. Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Два русских с маузерами в руках и один безоружный узбек.

В детстве мне часто виделся сон: морской вал, высотой до небес, поглощающий всю землю, весь мир — с неистовой быстротой идет на меня. Я один на берегу — микроскопически малый. Я иду навтречу этому валу. Во все глаза я смотрю вперед. Я чувствую тяжелую пульсацию — не сердца, — нет: остающихся мне секунд. Все ближе… ближе… И, вдруг, просыпаюсь… потный…

Это было похоже… Но я не проснулся.

12

Вся страна сплеталась из горных хребтов. Они сверкади снегами, и в расположении их была величайшая путаница. Множество лощин и долин покоилось между ними. В разные стороны текли реки. Всюду царило глубочайшее безмолвие и необъятным казалось безлюдье. Даже ветер не нарушал покоя высоких пространств. Над всем этим в лучах солнца таяло синевой небо. И только в одной точке босновался галдящий муравейник людей. Гуща из пеших и всадников копошилась вокруг троих. Здесь же — четыре верблюда, Бойе, наши распотрошенные ягтаны и вьюки, которыми распоряжались Закирбай, Суфи-бек, мулла Таш, старики. Конечно, обо всем этом я не думал тогда…

Аркан… За спиной мне вязали руки арканом, стягивая узлы. Словно со стороны наблюдателя, я рассчитывал: треснут или выдержат плечевые суставы? Они выдержали. Была только острая боль. Меня протолкнули в середину гущи, к разъятым ягтанам. Здесь, такой же связанный, поддерживаемый басмачами, Юдин, называл старикам каждую из вынимаемых вещей. Старики боялись: нет ли бомбы в ягтанах? К сожалению, бумб у нас не было. Закирбай попробовал записывать вещи (это удивило меня), но давка разорвала попытку «порядка». Басмачи терзали вещи и растаскивали из по щелкам. Меня потащили назад.

…Молодой басмач направляет на меня ружье. Инстинкт подсказывает: я улыбаюсь… Улыбка — единственое мое оружие… Басмач, кривя губы, кричит. Он разъярен, и дырочка ствола поворачивается перед моими глазами. Словно огненная точка ходит по моей груди мускульное ощущение того места, куда сейчас попадет пуля… Другой басмач отталкивает ствол, прыгает ко мне. Его прельстили пуговицы на моей брезентовой куртке. Он торопливо срывает их. Деревянные пуговицы ломаются под грубыми пальцами. Он все-таки их отрывает, одну за другой, шарит в моих карманах. Пусто. Его отталкивают двое других: им тоже надо пощупать меня. В маленьком поясном кармашке моих галифе — часы на ремешке. Восторженный крик. Вижу болтающийся обрывок ремешка… Добытчики убегают, дерясь и стегая друг друга камчами.

Разве расскажешь все? Было много всякого, пока длился грабеж внизу, на ложе реки. Таскали из стороны в сторону, накидывались с ножами, свистели камчами. Могу сказать: нам исключительно везло этот день. Было несколько поползновений снять с меня сапоги, но каждый пытавшийся завладеть ими бывал оттеснен жадною завистью остальных. Сапоги! Я все время таил надежду, что быть может удастся убежать. А если снимут? По острым камням, по колючкам, по снегу — как?.. Какой-то старик развязал мне руки. От проблеска жалости? Или понадобился аркан?

В расчете, что рискуя попасть в своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее, вплотную к басмачам. Старался держаться непринужденно, улыбаться, «свободно» ходить. Был нервный, почти инстинктивный учет — каждого слова, жеста, движения.

Моя задача — держаться ближе к Юдину. Он понимает язык, может объясняться с ними. Он изумительно хладнокровен, и не теряет требовательного тона. Ведет себя так, словно он дома, словно он может приказывать. Это действует. Когда при мне у него выхватили бумажник, он что-то властно и гневно крикнул. Его могли тут же убить, но ему вернули бумажник с документами, взяв только деньги. Я верил внутренней силе Юдина. Я старался держаться ближе к нему, но едва удавалось приблизиться — нас растаскивали, Османа я не замечал вовсе. Это понятно: он — в халате — ничем не выделяется из толпы. Юдину удалось уговорить Закирбая: вижу Юдин вскарабкался на круп лошади. Юдин кричит мне:

— Подсаживайтесь к старику… Какому-нибудь… Так вернее…

Старики кажутся спокойнее. Но меня они не берут. Отмахиваются камчами. Увертываясь от ударов, мечусь от одного к другому. Наконец, один указывает на меня молодому. Этот сдерживает коня, вынимает левую ногу из стремени. Отгибается вправо. Ставлю ногу в его стремя, хватаюсь за него и сажусь на круп коня, охватывая бока басмача ладонями, и сразу — галопом. С площадки, мимо толпы, в узкую щель над обрывом. Конь скользит, спотыкается: кажется сорвемся сейчас… Пробрались.