Всей землей володеть

Сыновья Изяславны и Гезы — отроки восьми и семи лет, вертелись возле матери. Старший, Коломан, кривой, хромой и горбатый уродец, худой, черноволосый, уже не в первый раз в Киеве, всё здесь ему знакомо, он забавляется игрушечными деревянными кониками и матрёшками и почтительно называет Гертруду «великая княгиня».

Со времени полонения эта «великая княгиня» стала возмущать Гертруду, однажды она не выдержала и надавала обоим королевичам подзатыльников. Альма, толстый и круглолицый весь в мать — громко захныкал, а Коломан злобно осклабился, забился в угол и, размазывая по щекам слёзы, долго смотрел на неё единственным глазом, затравленно, как волчонок. Гертруде показалось, будто что-то лукавое проскользнуло в уродливом лице старшего королевича.

Вечером, когда княгиня готовилась ко сну и привычно взбивала подушку, из-под неё вдруг выпрыгнула огромная жаба. Гертруда, не выдержав, дико завизжала, отскочила в сторону и затопала ногами от омерзения. В покой вбежали перепуганные стражи и челядинки.

Держась за сердце, Гертруда хрипела и указывала на постель.

«Это они, крулевичи! Надо же, какую учинили гадость! Ну и всыплю же вот им!» — Гертруда долго стояла у стены, сжимая руки в кулаки. Краска стыда и гнева заливала ей лицо. Как же так: она, киевская княгиня, не испугалась ни Всеслава, ни половцев, ни дикого зверя, а вид какой-то жалкой лягушки поверг её в ужас?! Ох, и достанется горбуну и его братцу!

Гертруда быстро оделась, завернулась в долгий малиновый плащ и резко распахнула дверь опочивальни. Королевичи, подсматривающие в щель, едва успели отскочить.

— Ах, мерзавцы! — вскричала Гертруда. — А ну, ступайте сюда сейчас же! Выпорю обоих! Да как вы посмели!

Она ухватила паробков за шиворот и втолкнула в покой.

— Ну?! — грозно уперев руки в бока, вопросила княгиня. — Кто из вас закопёрщик? Кто придумал гадину мне в постель засунуть?!

Королевичи молчали.

— Что ждать от вас, полоумных! — возмущалась Гертруда. — Токмо пакостить и способны! Вот вам, вот, негодяи!

Она хлестнула сначала Коломана, а затем Альму по щеке. Коломан невестимо как сумел уклониться от второго удара и отпрыгнул к окну. Он увидел на подоконнике забытую всеми жабу, сжал её в ладони и, когда разгневанная Гертруда потянулась к нему, норовя ударить, засунул жабу в широкий рукав княгининого платья.

Гертруда завизжала от отвращения. Она всё никак не могла вытряхнуть из рукава гадкое земноводное, а королевичи прыгали вокруг неё, уродливо кривлялись и злорадно подсмеивались. После, под шумок, когда сбежалась челядь, они юркнули за двери.

Поутру Коломана и Альму пожурили, но бить не стали. Негоже всё-таки было наказывать розгами королевских детей, возможных наследных принцев короны святого Стефана. Гертруда простила баловников. Она стала подолгу гулять с королевичами по саду, читала молитвы из своего требника, играла с ними, стараясь забыться и отвлечься от тягостных, тоскливых дум.

Софья Изяславна вместе с дочерью Всеволода, Янкой, занималась вышиванием, долгие часы проводили княжны в кропотливой, тягучей работе, выходили из-под их рук красочные воздухи[260] и покрывала. Анна, как дитя, любовалась затейливыми узорами, улыбалась, княжны дарили ей своё шитьё, чему половчанка была несказанно рада.

У Гертруды не лежала душа к работе, в мыслях она рвалась отсюда, из этих опостылевших жестоких стен. Маясь от безделья, она пробовала обучать русской грамоте угорских королевичей. Показывала им свою знаменитую Псалтирь с красочными миниатюрами, рассказывала о своей матери Риксе, которая одной из первых в Европе стала вести рочник, куда заносила короткие погодные записи. И странным казалось Гертруде: тщедушный Коломан, по-прежнему злобившийся на неё, проявлял к её рассказам живой интерес. Он быстро и хорошо осваивал русскую грамоту, кроме того, бегло говорил по-немецки, знал уже и латынь, и греческое письмо, тогда как Альма, любимчик Изяславны, едва мог прочесть слово.

Гертруда бранила его за нерадение, а толстая рябая Софья Изяславна лишь посмеивалась и удивлённо пожимала плечами.

— Да на что ему грамота? Крулём будет, — говорила она. — А Коломану, по слабости здоровья, идти в епископы. Вот пусть и учит.

Быстро надоедали Гертруде шкодливые королевичи, гнала она их прочь. Иногда ей разрешали выйти во двор, под бдительным оком стражи бродила она по саду, слыша скрип снега под сапогами и с тоской взирая на высокий тын. Скоро ли кончится это её заточение?

Страха не было, она понимала: Всеслав боится что-нибудь с ними сотворить, держит их как залог мира со Всеволодом и Изяславом. Да и то... Не поганый же какой, родич. В мире всё переменчиво, зыбко, сегодня Ярославичи ему — враги лютые, а назавтра, может статься, окажутся соузниками. Тяжело вздыхала Гертруда, раздражали её бездеятельность и покой. Со стражами стала она вести себя дерзко, ходила перед ними, красовалась в лучших нарядах, через силу улыбалась, подмигивала. Полочане мрачно отводили глаза: князь запретил им даже думать о грехе.