Всей землей володеть

Разметав обозы, русский полк сходу ворвался в половецкое становище, вмиг огласившееся гортанными воплями, полными сначала изумления, а после — страха и отчаяния. На едва успевших прийти в себя кочевников обрушились, словно дождь, десятки калёных стрел. Безжалостно, с тихим свистом отыскивали они среди смешавшихся степняков жертвы и разили в грудь, в шею, в спину, в голову. Выли от нестерпимой боли, кричали, катались в предсмертных судорогах застигнутые врасплох половецкие воины; вспыхивали подожжённые руссами войлочные юрты; зловеще сверкали в воздухе булатные мечи и сабли и с беспощадностью опускались на вчера казавшихся непобедимыми, а сегодня растерянных и перепуганных врагов.

Опытный Осулук в невообразимой толчее сумел-таки построить всех, кто мог ещё держать в руках оружие, плотно сомкнутыми рядами и — последнее, что ему оставалось — приказал пробиваться к лошадям, которых так неосмотрительно оставил давеча пастись на лугу близ самого берега Снова.

Хомуня, не менее опытный в ратном деле, разгадал замысел хана и, размахивая мечом, что было мочи закричал:

— Угоняйте лошадей! На брег, на брег их не пущайте!

Степняки бестолково сбивались в кучу, и даже Осулук не смог сразу понять, что полк руссов во много раз меньше и слабее их и что лишь храбрость и отчаянное желание во что бы то ни стало отомстить ненавистному врагу за разорение родной земли вели черниговских дружинников и ополченцев в бой, заставляя их, не жалея живота своего, врубаться в пекло смертельной схватки. Воистину, велики глаза у страха.

В самый разгар сечи, когда половцы уже немного пришли в себя и, тесня отряд Хомуни к подножию невысоких холмов, взобрались на своих откормленных лошадей, из леса выскочили быстрые, как ветер, конные дружинники Святослава. Сам князь, обнажив богатырский харалужный меч, первым летел навстречу неприятелю.

Плотные ряды половцев разорвались сразу в нескольких местах, они дрогнули и, не выдержав нового натиска, обратились в бегство.

— Шакалы! Грязные свиньи! Собачий помёт! — вне себя от бешенства, орал Арсланапа.

Страшно было его изуродованное, искажённое лютой злобой лицо с глубокими багровыми рубцами, напоённым яростью взглядом и хищно искривлённым ртом.

Угрозами и криком ему удалось повернуть свою орду лицом к руссам, он стал отыскивать среди множества вражьих шеломов и лиц Хомуню, наконец увидел его, издал радостный вопль, но спустя мгновение всё вокруг солтана неожиданно смешалось и спуталось. Это князь Святослав, заранее знавший, в каком месте нужно нанести главный удар, не дал половцам передышки и внезапной атакой с обоих крыльев опрокинул их к берегу реки. А дальше уже началась самая настоящая бойня. Половцы с размаху летели в холодную осеннюю воду, а там — о, ужас! — некая злая сила, словно клещами, хватала их и тянула ко дну.

Снов, тихая спокойная речка с медленным течением, образовал во многих местах возле низменного берега небольшие, покрытые ряской болотца. Вот туда-то и загнал Святослав разбитого, побеждённого, но ещё целого, а значит, в грядущем опасного, способного отомстить за сегодняшний разгром врага.

Половцы беспомощно барахтались в воде, тщетно взывая к своим добрым духам, толкались, мешали только друг другу, а с берега сыпались на них нескончаемым потоком стрелы, сокращая мучения и приближая всем ясный уже конец битвы.

До позднего вечера не прекращалось избиение Осулуковой рати. Без малого двенадцать тысяч степняков обрели на берегах и на дне Снова своё последнее пристанище. Умирая, они проклинали весь белый свет и эту землю, полную каких-то неведомых, злых, не доступных их пониманию сил.

Для Тальца бой пролетел стремительно, быстро, как единая яркая вспышка. Помнились потом крик Хомуни, сверкание сабель, мчащиеся кони и горящие юрты, и ещё беспомощные, корчащиеся где-то внизу враги, которых он рубил своей саблей, рубил зло, наотмашь, без жалости, с диким остервенением. Он мстил, и месть его была жестокой.

Арсланапа смог всё же в отчаянной схватке прорвать стягивающееся вокруг кольцо руссов и бежал в степь с небольшим отрядом, весь в крови, в покорёженном, иссечённом калантыре. Осулук же, усталый и подавленный, мокрый и грязный, был взят в плен. Погибнув сами, телохранители смогли всё-таки вытолкнуть его из воды на сухое место, и потерявший коня, весь дрожащий от холода хан, бессильно понурив голову, послушно влачился туда, куда вели его, подталкивая сзади тупыми концами копий, русские ратники.

Святослав сразу, как узнал о пояснении Осулука, приказал привести его к себе в шатёр. Когда старый хан, исподлобья глядя на князя своими узкими, как щелки, чёрными глазами, в которых светилась уже не ненависть, а лишь досада и горечь, тяжело плюхнулся на войлочные кошмы, князь насмешливо спросил его:

— Ну что, хан? Сведал, какова силушка русская?

Осулук мрачно кивнул и хрипло вымолвил:

— Пощади, не убивай меня. Сколько надо тебе, скажи, за меня золота, коней, рабов. Всё дам. Зачем тебе моя седая голова?

Хомуня, знавший половецкую молвь, тут же перевёл князю его слова.