Всей землей володеть

Лицо Марии передёрнулось, исказилось от боли, она приподняла голову, широко раскрыла глаза, обвела ничего не видящим взором покой и откинулась обратно на подушки.

Вскоре после полуночи Мария испустила последний вздох. Всеволод, отрешённый, задумчивый, смотрел на её холодное, воскового цвета лицо и беззвучно шептал заупокойную молитву. Рядом, склонив голову и горестно сжимая уста, стоял Владимир. На цветастом ковре билась в рыданиях Янка, которую напрасно старалась утешить старая горбоносая гречанка — кормилица усопшей.

В эти тягостные часы Всеволод начинал ощущать, что со смертью жены, нелюбимой им и не любившей его взбалмошной и вздорной женщины, словно уходила, истаивала часть его жизни. Он не понимал, почему, но чувствовал, твёрдо знал, что отныне всё будет совсем по-другому, изменится мир вокруг, и сам он, Всеволод, тоже изменится. Уверенность и покой в душе его окончательно схлынут, на место их придёт бесконечная череда трудных забот и тяжких свершений, и он верил: ждёт его впереди земная слава, власть — то, о чём говорил когда-то отец, князь Ярослав. Но достичь славы и власти будет трудно — ох, как трудно!

Вдруг спустя всего несколько часов после последнего вздоха жены смерть её стала представляться Всеволоду событием мелким и ничтожным, таким, через которое надо просто вот так взять и перешагнуть, равнодушно и смело. Князь сам удивился и ужаснулся своим мыслям.

Глава 39 ДЕВЫ ИЗ ПАМЯТИ

Как было положено, Всеволод год носил траур по умершей, клал поклоны в церквах, ставил свечки и заказывал молитвы за упокой её души, вносил богатые вклады в окрестные монастыри. Но время шло, и надо было думать о новой жене. Хотелось, конечно, выбрать себе невесту такую, чтоб жить с ней душа в душу.

Летними вечерами, когда зной и дневную суету сменял лёгкий, слабый ветерок, приятно освежающий разгорячённое лицо, любил князь, широко раскрыв ставни, грустно смотреть на сверкающие в далёкой выси загадочные звёзды, на тёмный сад внизу, под окном, на луну, серебристым сиянием освещающую спокойную речную гладь. Иногда он поднимался на бревенчатую крепостную стену, полной грудью вдыхал чистый воздух и взирал на дальние степные просторы. Тишина и покой царили на порубежье, но были они непрочны и обманчивы — где-то рыскали по бескрайним ковыльным равнинам, взбираясь на курганы, половецкие отряды, зорко следили они за русскими княжествами, как хищные коршуны за желанной добычей.

В душу закрадывалась тревога, Всеволод гнал её прочь. Снова, в который раз ощущал он щемящее сердце одиночество, пустоту, ходил по утихшему терему, погружался в чтение книг, посылал грамоты сыну в Смоленск. С грустью думал: вот сын уже вырос, получил стол, скоро заведёт свою семью. У сына другая будет жизнь, совсем другая.

Врывался в ночную тьму весёлый девичий смех. Всеволод подходил к окну, вглядывался в синеющую мглу, и возникали перед ним, выплывали из глубин памяти картины прошлого. Вот он, совсем юный — едва пушок пробивается на подбородке — с братьями Святославом и Игорем едет по пыльному шляху. Перед ним — высокий берег Днепра, круто обрывающиеся вниз скалы, а навстречу им выплывают в хороводе юные девы, одни — в повойниках, убрусах[249], другие — простоволосые, с туго заплетёнными длинными косами, все — в ярких праздничных саянах. Как притягательны, свежи, прекрасны их румяные лица, стройны станы! Братья проехали дальше, а он остановился, как вкопанный, поражённый этой так внезапно открывшейся ему сказочной красотой, и стоял, смущённый, не зная, как теперь быть и что сказать.

Девы смеялись над ним, дразнили, зазывали, он брусвянел[250] от стыда и молчал, только сердце в груди стучало тревожным набатом, возникало в нём неведомое доныне чувство, соприкасался он с иным, новым для себя миром.

Давно это было, затерялось в памяти, а теперь вот вспыхнуло, всколыхнуло душу, столь свежо и ярко, словно было вчера.

И подумалось: «К чёрту богатство боярское! К чёрту Гертруду — любострастницу гулящую! Вот взять бы в жёны простую деву, такую же, как те, из памяти, любить её, не знать, не ведать никаких хлопот и кручины». Хватит с него Марии — надменной дурочки, помешавшейся на своём знатном происхождении.

Но тотчас же одёргивал себя Всеволод. Не его доля — те девы, он — князь, и княгиня его должна быть тоже не простого, но знатного и богатого рода. Всё чаще взор Всеволода обращался на юг, в бескрайние половецкие степи, и понимал он: надо крепить мир на русском порубежье, нужны тесные соузы с мирными половецкими коленами, нужно входить в степной мир, в степную жизнь, становиться там своим, близким, необходимым...

Средь зимы на берега Донца в дальний путь отбыло из Переяславля пышное посольство. Хану донецкой орды Осеню везли богатые дары — скору[251], мёд, ожерелья, ткани с дорогим узорочьем, золотые блюда и много другого добра. Посольство правил боярин Ратибор. Предлагал он хану мир, дружбу и просил для своего князя руки его дочери.