Всей землей володеть

— Ну вот, к примеру, Владимир Святославич, прадед твой, княже, оженился на греческой царевне, Анне. Для чего, вопрошу? Не по любви же, не красы ейной ради — не видал ить её ни единого разу до венчанья — а потому как заручиться надоть было соузом с братом её, базилевсом Василием. Окромя того, показать хотел князь, сколь Русь наша велика и могуча, еже царевна сия строптивая, коя со всего свету женихов отвергла, безропотно пошла за князя русского. Стали нас тогда всякие тамо германцы, франки, фрязины[237] уважать. Вот вам пример. Для князя Владимира Святославича благо Руси превыше всего было. Вот, княжич, и запомни на будущее, как ожениться надумаешь. — Воевода рассмеялся. — А их не слухай, — указал он на воинов. — Люди простые, как язык развяжется, так всяких глупостей и наболтают.

Владимир молча кивнул. Грусть заполнила его душу, когда медленно ехали они берегом Днепра и жёлтые опавшие листья громко шуршали под копытами коней.

Будто переворачивался мир. Вроде всё, как раньше, как обычно, а совсем иначе. Смоленск — новый стол, новый, неведомый поворот в жизни! Сердце отрока стучало в волнительном ожидании.

Глава 35 УЖАСЫ ВОЙНЫ

В небе над Меньском полыхало огненное зарево. Багряные отблески метались по истоптанному копытами снегу, искрились, мелькая на льду замёрзшей Свислочи, падали на разгорячённые лица. Взятый копьём город отдан был на поток княжеским дружинам. Всеволод, стуча зубами от холода и кутаясь в тёплую шубу, неторопливо верхом въехал в городские ворота. Глазу открылась леденящая душу картина — всюду были истерзанные тела. На укутанных снегом улицах стояли, подмерзая, лужи крови. Слышались радостные громкие крики победителей, глухие стоны раненых, горестные вопли и стенания захваченных в полон. Навстречу Всеволоду попался воин из переяславской дружины. Хищно ощерившись, он волок за косу упирающуюся жёнку. Рядом рослый черниговец рубил наотмашь саблей мужика, судорожно сжимающего в руках дубину. Чуть поодаль двое киян[238] тупыми концами копий подталкивали в спины группу одетых в жалкие рубища подростков. Из домов волокли утварь, лари с добром, дорогие сосуды, вели захваченную скотину. Всеволод резко натянул поводья и поворотил в сторону. Горестно, жутко было на душе. Но разве мог он здесь что-либо изменить? Разве это в его силах? Ну что — приказать, запретить, взывать к совести, напоминать о Боге? Да кто станет его слушать, ведь и пошли-то за ним и его братьями, прельстившись обещаниями добычи и большого полона! Давеча на совете Изяслав ещё предлагал начать с менянами переговоры, боялся пролить кровь, но Святослав и четверо его сыновей, жадные до чужого добра, переспорили, перетянули, убедили, что надо идти на штурм. Он, Всеволод, отмолчался, он не хотел портить отношений ни с одним из старших братьев и лишь кивал головой, думая о том, сколько же русичей сгинут под саблями и стрелами. И разве виновны они, что Всеслав рассорился со своими двоюродным и дядьями, что ограбил и пожёг он Новгород, что ходил осаждать Плесков?! Почему за грехи одного должна нести ответ вся земля?

...Всеволод обернулся. Справа от него на булатном коне, в седле с высокой лукой, в начищенном до блеска зерцале[239] и шишаке ехал, надменно вскидывая подбородок, Святослав, чуть сзади него держался боярин Яровит с мрачным, угрюмым лицом. Останавливаясь, он подносил ко рту руки и дышал на мёрзшие ладони.

— Тихо будет теперь в Полотеске. Испужается Всеслав, схоронится в лесах своих да на болотах, — говорил, не скрывая удовлетворения, Святослав. — Славно мы!

Всеволод хмуро кивнул. Не лежала у него душа к подобным делам. Понимал, что так нужно, что иного нет, что крамольника надо наказывать и не время думать о пощаде, но как-то не по себе становилось от радостных криков дружинников и бодрого голоса Святослава.

— Добытки большие будут, — продолжал Святослав.

Всеволод снова кивнул. Взглядом подозвал Яровита. Когда боярин, подъехав, поравнялся с ним, тихо спросил:

— Сестру не сыскал?

— Нет, княже. Становья изъездили, нет её нигде. Может, погибла, а может, в Крым увели.

— И мы теперь уводим, — вздохнул Всеволод. Огрев плетью коня, он помчал обратно к воротам.

Отыскал переяславского тысяцкого, воеводу, коротко велел складывать захваченное добро в возы, нарядить охрану, вывезти всё в стан.

Добравшись до своего шатра, князь устало ввалился внутрь, рухнул на колени перед походным ставником и зашептал со слезами на глазах:

— Господи, помоги рабу Своему!

...Ближе к ночи прискакал вершник от Святослава. Брат прислал Всеволоду в подарок молодую рабыню-менянку, босую, простоволосую, в рваном, стареньком тулупе, с исполненными страха большими глазами, жалкую, испуганно жавшуюся к войлочной стенке.

— Дар тебе, княже Всеволод, — прохрипел вершник. — Князь Святослав велел сказать: утешься и развейся. Многие рати ожидают нас.

Едва вершник ускакал, Всеволод подозвал гридня и, морщась, промолвил, указывая на девушку:

— Уведи её, накорми, спать уложи. Не пристало мне греху тут предаваться.