Время итогов

— Вас было не усыпить. Вы кричали, по-всякому обзывали нас, плевались. Такого больного еще никогда не было.

— Извините, только я ничего не помню.

— Вы не ответили. Много пьете?

Я вспомнил джа-джи, ряд бутылей с местным вином. Но ведь и другие пьют.

— Нет, тут дело не в вине, — ответил я, — по всей вероятности, у меня такая нервная система. Я очень легко возбуждаюсь. Вспыльчивый.

Сестра пренебрежительно усмехнулась.

—Куда вы годитесь с вашей вспыльчивостью по сравнению с южанами. Просто много пьете. — И ушла.

Прошло шесть лет, и она, высокая, суховатая женщина, стала прообразом Алевтины Валериановны для рассказа «Дом напротив». Никогда не знаешь, что из жизни ляжет в рассказ или повесть. Другой раз кажется, что вот это непременно должно пригодиться, даже запишешь, чтобы не забыть, но так и не используется. Иное же вроде пройдет мимо, не очень и тронет и вдруг окажется необходимым, без чего и произведения быть не может. В какой-то степени и Исмаил из жизни стал прообразом Исмаила для рассказа. Что же касается доктора Полякова, то тут почему-то в рассказ вошел профессор из той больницы, в которой я лежал с воспалением почек. Ну, видно, просто потому, что тот был поколоритнее, нежели доктор Поляков.

Поправлялся я не медленно и не быстро, как положено. Наступил такой день, когда встал на костыли и, робея, боясь упасть, прошел до окна. И радовался, что могу ходить, хотя бы и так. И вышел во двор. И тут мне сообщили, что меня вызывает жена. День не приемный, и она ждет на улице.

Там никого, кроме маленькой девочки, не было. Девочка шла ко мне доверчиво и радостно.

— Наталка... — негромко сказал я и протянул руки, повисшие на костылях.

И она побежала навстречу. И тут вышла из-за угла Мария. Такой красивой я никогда еще ее не видал. Высокая, в красном, туго обхватывающем грудь и бедра платье, в туфлях на высоком каблуке, со своими светлыми волосами, с синевой глаз. Я заторопился к ней, заскакал на костылях, в глубине души боясь, что она отвернется от меня. Уж слишком я был непригляден по сравнению с ней, в больничном застиранном халате, в кальсонах с тряпочными завязками, которые торчали из-под него, со своей растерянно-жалкой улыбкой. Но зря, зря боялся. Она плакала и смеялась и бежала ко мне. И я обнимаю ое, целую, не выпускаю из рук, и что-то спрашиваю, и что-то отвечаю ей, и скорей-скорей уехать отсюда домой, в Баян.

—Я быстро, я сейчас, — говорю я, — надо только машину. Надо позвонить в экспедицию.

— Машина есть... мы на ней приехали...

— Ну-да, ты же из Баяна... Я сейчас... сейчас...

В палате прощаюсь со всеми и — в Баян, ставший на какое-то время родным домом.

* * *

Весть о войне пришла так глуховато, что я даже не придал и значения этому. И не только я. Все изыскатели. Не поверили в ее серьезность. Так же было и в Финскую кампанию, когда я находился в Селемджинской экспедиции в тайге. Поэтому нас больше заботили наши изыскательские дела. Как работали, так и работали. Я камералил, сидя на веранде. До меня доносился низкий гул Кушкара-чай. Грело солнце. Рядом играла Наталка. Мария работала в штабе чертежницей. Все шло как надо. Но однажды вечером ко мне приходят Иван Фомин и Колька Иванов. Ставят на стол бутылку джа-джи, и четверть красного вина, и брынзу, и чурек.

— Нет-нет, ребята, — говорю, — я пить не буду...

— Будешь, — убежденно говорит Иван. — Обязательно будешь. Последний свет. Больше свету не будет.

— Живите без нас, как хотите, — сказал Колька и ласково улыбнулся, доставая из своего завхозовского портфеля кружок копченой колбасы.

— Что случилось? — спросила Мария.

— Уходим на фронт, — просто ответил Иван.

Мы выпили. Попрощались за руку, — тогда не было принято, как ныне, целоваться мужикам, — и они ушли.

А через неделю пришло Постановление Наркомата Обороны о том, что изыскатели мобилизации не подлежат. На нас наложили «бронь». Как выяснилось, нас не так-то уж было и много во всей стране.

Осень застала нас в узком ущелье, у подножия гор. Мы жили в палатках. Все ущелье было занято виноградниками. Горы крутыми стенами нависали над нами. Везде уже солнце, а у нас в ущелье все еще было туманное, мозглое утро. На всем лежала роса, и, вылезая из палатки, мы дрожали. Как язычники, с надеждой и мольбой глядели на вершины гор, ожидая солнце. И оно подымалось над вершиной, и мир мгновенно преображался. Все начинало сверкать, холодный воздух густел, туман беспокойно шевелился в виноградниках, выпутываясь из густопереплетенных лоз, жаркие солнечные лучи достигали земли, подхватывали туман, заворачивали его, как ковер, и выталкивали из ущелья. И на весь день устанавливался недвижимый зной. Ветра никогда не было в нашем ущелье.

Виноградники охранялись. Не только от людей, но и от собак. А собак было много, и все они были голодные. Вообще, нигде я так много не видал беспризорных собак, как на юге. И часто в нашем ущелье гремели выстрелы. Это сторожа стреляли по собакам.