Время итогов

Иван решительно встает, мы за ним, и все дружно подымаемся по узкой каменистой тропе на небольшое плато, где расположен центр Баяна.

В мясной лавке на крюках — туши буйволиного мяса, рядом — жирные куски баранины. На прилавке — весы, черного стекла большая бутыль, на стене — бурдюк, туго наполненный вином. Командует всем этим однорукий продавец. Вместо отсутствующей руки к культе приделан крюк, которым он ловко цепляет мясо, отрезает ножом, сколько надо покупателю, и сбрасывает с крюка на весы.

— Джа-джи, — говорит Иван.

— Джа-джи, джа-джи, — смеется черный, как уголь, продавец и наливает из черной бутылки чуть-чуть на донышко стакана.

— Ты меня не понял, старик, — говорит несколько актерски Иван. — Мне нужен свет! — и наклоняет горлышко бутыли к стакану и наполняет его взрезь.

— Ва! — в ужасе восклицает продавец и трясет головой, морщится, видя, как Иван выпивает все, что есть в стакане.

— Вва! — после чего Иван наливает и нам с Николаем по такому же полному стакану. И мы пьем и закуриваем, потому что закусить в мясной лавке нечем.

— Вижу свет! — объявляет Иван, и мы, прихватив с собой джа-джи, отправляемся играть в преферанс. Выигрыш на вино. И на другой день мы опять в мясной лавке. И снова по стакану джа-джи и преферанс. На третий день у лавки — толпа из местных. Старухи в черных до земли платках, ребята, с любопытством выглядывающие из-за спин матерей. Они расступились, как только мы подошли. Было похоже, однорукий нас ждал. Он тут же наполнил стаканы.

— Да-да, старик, свету. На этот раз ты понял, — сказал Иван и вытянул весь стакан.

«Вай-вай-вай!» — пронеслось единое протяжное на площадке. Под это — вай- вай! — мы выпили с Николаем по стакану, и когда вышли, армяне глядели на нас, как на людей, обрекших себя на верную гибель, — печально качали головами.

Несколько позднее мы узнали, в чем было дело. Оказывается, у местных джа-джи пьют только в дни большого горя, и не стаканами, а вливают в стакан красного вина чайную ложку джа-джи, и этого уже достаточно, чтобы все поняли, какое у человека большое горе, ну, а если он вольет столовую ложку, то тут уж и говорить нечего. У нас никакого горя не было, а пили мы стаканами, и я уже предчувствовал — к добру это не приведет. И написал письмо жене, чтобы она приехала, что здесь хорошо. Я любил ее и скучал в разлуке. Поэтому заманивал красотами и щедротами Кавказа. Писал: «Грецкие орехи растут у самой дороги на высоких, могучих, как дубы, деревьях», — и на самом деле они так и росли. «Инжир в горах, бери его сколько хочешь», — и так оно и было. «Виноград дешевый. Солнце, горы, воздух. Чего еще надо? И забирай с собой Наташку. И к черту разлуку! Хватит!»

Упаду к тебе в колени,
Теплые, как ночи юга.
Позабуду все волненья...
Друг мой — севера подруга.

Оставалось только опустить письмо, но Иван вскричал: «Света не вижу!», хотя нам его было вполне достаточно. Но мы выпили еще.

— Все бабы одинаковы! Нет ни одной честной, — он так говорил, потому что у самого не сложилась семейная жизнь. — А твоя Мария, думаешь, сидит, скучает?..

— Не надо, — сказал я ему.

— Запрещаешь?

— Да.

— А в морду хошь?

На изысканиях я всегда избегал ссор, — несколько месяцев проработать в тайге, встречаясь изо дня в день с недругом, тяжело. Я промолчал, и это ему не понравилось, он был крепко выпивши и ударил меня. Мне бы надо уйти, но я тоже был выпившй и, как Иисус Христос, подставил ему вторую щеку, надеясь, что он одумается.

— Бей!

И он ударил по второй.

— Дурак, — сказал я и спрыгнул с крыши на каменистую тропу. Прыгая, не поглядел под ноги, — высота всего метра полтора. И угораздило попасть правой ногой на круглый валун. Нога тут же свернулась, и лежа я увидал прямо перед собой всю подметку, и хотя никогда не ломал ног, сразу понял, что случилось.

— Иван! — закричал я. — Иван! Иди сюда. Я ногу сломал!

Он спрыгнул ко мне, увидал мою вывернутую подошву, и его стало тошнить.

А потом меня везли в кузове полуторки, головой к кабине, в Кировабад, в больницу. Машина подскакивала на выбоинах, ухабах, каменистых горбах, и всякий раз я подскакивал, сотрясался, бился головой об пол, и подскакивала и падала сломанная нога, и все это было уже поздним вечером в темноте, и я чувствовал, как по лицу текут слезы, хотя и не плакал. Со мной никого не было. Ребята погрузили, дали стакан джа-джи, к ноге привязали с двух сторон палки. А что еще? Я ни о чем не думал. Так, полузабытье. Боли не было, острой, чтобы на крик. Не было ее и тогда, когда в приемном покое положили ногу в шину, переодели во все больничное и снесли меня в палату.

Оказались сломанными обе берцовые и раздроблены лодыжки. Это показал рентген.

— Ну, как, под общим наркозом будем собирать ногу или под местным? — спросил хирург Поляков.

Я предпочел под общим, местный знал, рвал зубы. Общий надо попробовать. И тогда меня с носилок перенесли на операционный стол, привязали к нему длинными рукавами специального халата, положили на рот и нос марлю.