Возвращение из ада

Шум в коридоре тюремного барака на несколько минут отвлек меня от тяжелых дум. Видать, пригнали новый этап и сейчас в наш забитый до отказа бедлам затолкают новичков — очередная партия «шпионов», «диверсантов», «агентов мирового империализма», «врагов народа». Может, они принесут нам ободряющие новости с воли?

Чаще всего новенькие, вырвавшиеся из следственных тюрем КГБ, ведут себя будто немые, молчат, не разговаривают, всего боятся. Над ними довлеет страх, ужас пережитого. Они как очумелые, не знают, на каком свете находятся, кто сидит рядом с ними, можно ли с этими людьми говорить по душам, можно ли им доверять душевные тайны. Они потеряли веру в людей, в доброту, честность, милосердие, дружбу.

«Свеженьких» оказалось человек пятнадцать. Люди разных национальностей и вероисповедания — два армянина, три грузина, два украинца, три еврея, два латыша, русский, чех, поляк… Наше внимание привлек пожилой человек лет шестидесяти с круглым холеным лицом и серыми испуганными глазами, которые бегали вокруг, не замечая никого. Он, видно, недавно пережил страшное потрясение и не мог прийти в себя, понять, что же случилось и как он попал в этот страшный барак?

Короткие рыжеватые усики нервно вздрагивали, высокий лоб то и дело покрывался глубокими морщинами, видно было, что этот человек о чем-то усиленно думает. Какой-то странный тип. Уж не тронулся ли он умом?

На нем был синеватый китель, как у «отца народов» Сталина, брюки-галифе, заправлены в брезентовые голенища сапог, на стриженой голове неуклюже торчала полувоенная фуражка, весь его вид напоминал ответственного партийного чиновника, которых можно встретить в любом районе.

Его изумленные глаза сновали по стенам барака, время от времени он задерживал взгляд то на одном, то на другом узнике. Вдруг он отложил в сторону свою небольшую арестантскую котомку, сбросил фуражку на пол, распахнул ворот кителя и направился в центр барака, к большому столу.

Оглянув всех, как это обычно делают привычные ораторы, он оперся руками на край стола и, взметнув глаза к грязному потолку, начал неторопливо свою речь:

— Граждане судьи, граждане прокуроры! Что я могу вам сказать в свое оправдание? Прошу верить моему глубокопартийному слову, я говорю чистейшую правду, как на духу. Говорю как великому и мудрому нашему вождю и учителю Иосифу Виссарионовичу…

Все в камере притихли, не понимая, кто он: полный идиот или притворяется? А может, и в самом деле человек рехнулся? Он все еще думает, что стоит перед трибуналом и его судят?

— Граждане и гражданки! Я был секретарем Курской партийной организации. Моя фамилия Налимов Иван Васильевич. Я признаю, что продался мировому империализму, вел пропаганду против советской власти и любимого товарища Сталина, вождя всех народов и времен. Меня завербовала разведка, дай Бог память, забыл какая — то ли абиссинская, то ли Гонолулу. Лубянка все знает… Я уже там признался… Продался японским самураям и турецким янычарам. Был троцкистом и правым уклонистом… Даю большевистское слово, что исправлюсь. Все, что требовали следователи, подписал… Поддерживаю генеральную линию… Да здравствует гениальный Сталин, который ведет нас…

— В баню! — выкрикнул кто-то с верхних нар и швырнул в оратора башмаком.

— Эй там, славяне, кто сидит ближе к «агенту империализма», заткните ему глотку!

— Пожалейте человека! — отозвался с противоположных нар тщедушный старичок без ноги. — Пущай говорит. Разве не видите, что довели. Он уже готов. Умом там тронулся. Пущай говорит!

— А вы бы, товарищи, освободили ему местечко на нарах. Пусть малость поспит. Жалко человека.

Под смех нескольких зеков беднягу привели к нарам и уложили спать. Но он не успел повернуться, как раскрылась «кормушка» и надзиратель пробасил:

— Кто там Налимов? С вещами на выход!

«Трибун» почесал волосатую грудь, застегнул «сталинку», взял свою котомку и устало поплелся к выходу.

— Чтоб ты пропал, чертов сын! — замахнулся на него кулаком свирепый надзиратель. — А мы тебя ищем… У тебя ведь направление в Казань, в психушку, а ты попер сюда…

Смех в бараке прекратился. Кто-то громко чертыхался, остальные сражались с клопами. От них, проклятых, не было покоя ни днем, ни ночью.

Речь партийного секретаря произвела на нас удручающее впечатление. Она напомнила о тех долгих месяцах, когда наши следователи-тираны, издеваясь, заставляли подписывать черт знает что и многих доводили до состояния Налимова.

Казанский профессор придвинулся ближе ко мне, озабоченно качая головой:

— Ну, как, голубчик, это вам нравится? И это называется — жизнь!

Глядя на него, я вспомнил строку из старинной еврейской песни: «Если это жизнь, что же такое смерть?»