Возвращение из ада

Боже, какими судьбами очутилась в этой грязной екатерининской тюряге моя книга, изданная за тридевять земель отсюда?! Очевидно, блюстители порядка не успели ее изъять, сжечь, уничтожить? А возможно, в этот далекий, холодный край еще не дошел приказ — книги «врагов народа» испепелить, сжечь, дабы они навеки исчезли вместе с их авторами. Видно, сюда еще не дошли списки авторов и книг, которые подлежат немедленной изоляции?

Профессор Казанского университета, увидев, как я увлечен чтением, присел рядышком, заглянул в книгу, затем взял ее и приблизил к близоруким глазам, полистал и задержал взор на первой странице, где был портрет автора.

Лицо профессора вытянулось от удивления, перевел взгляд на меня, снова на мой портрет, причмокнул полными губами и тихо произнес:

— Интересно, голубчик. Мне кажется, что автор немного похож на вас… Слово чести — похож на вас, правда, шевелюра… Фантастика, как в приключенческом романе… Значит, вы писатель и в этой мерзкой камере встретились со своим творением?.. Скажите правду, голубчик…

Сердце мое сжалось от боли и горечи. И вместе с тем на мгновенье у меня вспыхнуло чувство гордости: «Все же я оставил какой-то след на земле. И люди, прочитав книгу, не будут думать, что автора постигла страшная судьба…»

Профессор не сводил с меня удивленных глаз, ожидая ответа, я ли являюсь автором этой книги.

— Ответьте же, прошу вас!

Сам не зная почему, я покачал головой:

— Нет, дорогой мой. Я никакого отношения к этой книге не имею. Вы ошиблись…

Он был разочарован, а мне не хотелось признаться, не хотелось, чтобы окружающие знали, кто я.

Он грустно покачал головой, негромко произнес:

— Да… И это называется — жизнь… «Человек — это звучит гордо…»

Я забрался в дальний уголок широких нар и читал то, что недавно написал. А мысли кочевали где-то далеко-далеко. Десять лет буду оторван от семьи, друзей, от письменного стола и не смогу написать то, что накопилось в моей душе, в памяти за все тяжелые годы моей жизни! Выдержу ли десять лет лагерей в этом заброшенном, диком краю среди морозов и метелей, где, как выражаются бывалые лагерники, двенадцать месяцев в году зима, остальное лето? Не погибну ли в таких жутких условиях, не зная, за какие грехи? Тогда, может быть, останется после меня то, что успел написать за немногие годы жизни? Хотя бы эта дорогая моей душе книга, которая попала случайно, должно быть, в одну камеру со мной?..

Если это жизнь, что же такое смерть?

В огромной, круглой железной печи, что стояла посреди нашего деревянного барака с зарешеченными оконцами, неистово, словно сто чертей, выл ветер. Выходить на прогулку арестанты не отважились. Снежная буря сбивала с ног, не давала перевести дыхание.

В такую погоду, говорят, добрый хозяин не выпустит свою собаку во двор. Надзиратели пытались нас силой выгнать «на свежий» воздух, им это не удалось. С нашей экипировкой лучше сидеть в бараке.

Я даже не представлял себе, что бывают такие бури. А ведь это еще не тот край, куда нас везут. Там, должно быть, посуровее. Земля давно промерзла так, что никакой силой ее не разрубишь.

Мы сидим по своим углам и с грустью прислушиваемся к буйному свисту ветра. Кажется, вот-вот он поднимет этот прогнивший тюремный барак и понесет его вместе с нами черт знает куда.

Холодно. Печь плохо греет. Мучает голод. Похлебку, которой нас кормят, нельзя взять в рот, и мы ее выливаем в «парашу». Все друг другу уже надоели. Обо всем переговорено, книжки перечитаны, и мрачные думы не дают нам покоя: куда нас еще забросит судьба?

А за тюремным бараком пурга неистово бушует.

Хоть бы не вздумали наши благодетели-тюремщики в такую крутоверть отправить нас дальше, а подержали бы еще тут, пока немного угомонится стихия? Они, наверное, пожалеют не так нас, как своих конвоиров да сторожевых псов. Подумаешь, что вокруг нас происходит, и страшно становится! Если это все называется жизнь, то что же такое смерть?

Интересно бы знать, что нынче происходит там, за колючей проволокой, за этими крепостными стенами? А что там, в далеком краю, дома, откуда тебя так жестоко, бесчеловечно оторвали? Как переживают эту разлуку со мной родные, близкие, друзья-товарищи?

Вот уже год как я ничего не знаю о семье, как живут? Они ничего не знают, что со мной, какова моя судьба. Скорее бы закончилась эта мучительная дорога! Говорят, что по прибытии в лагерь разрешат написать письмо домой, если у меня еще остался дом, если не выслали семью. Теперь везде царит произвол и беззаконие, некому пожаловаться. Снова вспоминается мимолетное свидание с женой в далекой Лукьяновской тюрьме в присутствии надзирателя, который не давал вымолвить слова ни мне, ни жене, торопил, угрожал карцером. Свидание длилось несколько минут, но, сколько я буду жить, всегда перед моими глазами будет стоять измученная, вся в слезах жена, а в ушах звучать ее надорванный голос: «Держись, крепись, дорогой, этот кошмар не может вечно продолжаться…»