Возможно, Беккет

Но мы же занимаемся символическим планом жизни, метафорой существования, а не экзистенциальными происками внутрь себя. Отчего же? Мы исследуем пределы художественной подлинности в беспределах культурной подлости – мы вполне можем пройти сквозь Манеж (кстати, посмотрим, что там) – и благополучно двинуться в сторону Новой Голландии, тем более, что ночей теперь нет – одна заря сменить другую – и встретим за чаем арапский рассвет, в кругу нестоящих товарищей. Но перспектива встречать рассвет на берегу моря, где отсутствует сеть пивных киосков, не будет ли это излишним насилием над собой? Будет. Но в то же время Манеж надо поставить на место. Безусловно. Такими образом, входим, ставим столик, развешиваем вокруг столика фотографии с названием "Новые тупые, Путешествие чайного столика к закату, фото Шуры Ляшко" – и в течение недели пьем за столиком пиво, живем, отгороженные от зрителей и милиционеров разделительной веревкой. Веревку не надо. Хорошо, – и пьянствуем без веревки. Очень хорошо.

Мы вошли в гулкий Манеж, и тяжелые двери закрылись за нами на долгие дни.

А, кажется, как легко начинался день – с упоительного летнего утра. Город пустынен (сезон загорать кожу, наращивать на зиму чеснок), мы в белых рубашках, от которых исходит солнечное сияние, выносим покрытый белой скатертью круглый стол из квадратной черноты подъезда Саперного переулка. Отправная точка. На столе машинка. Мы будем записывать мельчайшие детали, детали бытия, пришедшие на ум мысли, фиксировать свое самочувствие. Померили температуру окружающей среды: +22. Померили собственные температуры: +37,1; +36,1; +35,5 – это Флягин не домерил. У Шуры Ляшко – 36 и шесть. Двинулись в сторону предполагаемого заката.

Действительно, как красив наш город. Только странникам доступна та внешняя, беглая сторона красоты. Так будем же очарованными беглыми странниками. Поставили столик на площади перед Преображенским собором. Расселись на раскидные стулья. Вот в этом доме, во второй парадной жил Бродский, а вот это угловые окна Чуковского: "ах, ты, грязный, неумытый поросенок! – помните?" "Крокодил крокодил, крокодилище, ты зачем слопал красное солнышко?" А там в мрачном доме, куда никогда не заглядывает солнце – спал в окурках Маяковский – дымовое облако в штанах. А вот в этих окнах под крышей жил Вадим Афиногенович, где черный след на фасаде: сгорела мастерская, унеся к индийским богам девять десятых творческого наследия ныне здравствующего Флягина. -Флягин тебе не жалко своего наследия? – Хорошего не жалко, ёрунду бывает жалко. Панин: так и запишем : Афиногенович зла не помнит. А на том балкончике, над Литейным, жили мы с Ингой, над Некрасовым, у хозяйки, у которой было десять детей, а сама она работала вон в том овощном магазине, ее поймали на просверленной гире, дети еще не умели воровать, да и нечего, сидели целыми днями у телевизора, затаив дыхание, изучали предстоящий мир вместе с отцом их, Борькой. Счастливые времена. В продовольственных слякоть и давка, Смотришь в небо и видишь – звезда. Панин: так и запишем: прослезились на первой же остановке. Подошла черная старушка и легко одетый милиционер: в чем дело? куда тут записывают? – Социо-культурологическое исследование: топомимика мегаполиса: в поисках утраченных иллюзий в испарениях иллюзорности: знаки власти и анархии. – Сержант, чем милиционер отличается от не милиционера? Сержант: службой. Панин: формой. Чем старушка отличается от молодого человека? Старушка: годами, милый ты мой. Панин: а вот и нет: своим внешним видом. Вы знаете, что в этом доме жил Лермонтов? У него были очень сильные руки, он завязывал узлом кочерги ~ фирменный стиль: в салонах всегда вставал в одиночестве, скрестив на груди руки, глядя долгим, пронзительным взглядом в огонь – у него были глаза роковой женщины, – потом быстро подходил к камину, брал раскаленные щипцы и делал из них революционный бант, и уходил, не попрощавшись, как Байрон, в салон через дорогу, к Тушиной. Такие тут жили люди, бабушка. Странница: а мы ели детей в блокаду: племянниц, троюродных племянников – а что делать? "племянницы были приятнее на вкус, но племянники были сытнее". Панин: так и запишем: предавались на площади преданьям старины" А Вы что скажете, сержант? – У нас в отделении 80 процентов садистов. Но я из тех, кто еще только поступил. Панин: ну, тогда, счастливо, не робей.

Мы поколесили дальше.