Ворон

Повальное увлечение “Вороном” самыми широкими читательскими кругами в Америке, а затем и в Европе, начавшееся еще при жизни По и достигшее благодаря символистам своего апогея на рубеже двух столетий, естественно привело к обратному социологическому эффекту — к массовой утрате остроты восприятия стихотворения, что и предопределило дальнейшую довольно скромную судьбу “Ворона”. Входящее во все хрестоматии англоязычной поэзии и зазубриваемое с детства стихотворение утратило для американского читателя свой магический ореол и перестало служить мерилом тонкого эстетического вкуса. «В наше время американцу <…> быть может недоступно свежее восприятие “Ворона”, — пишет американский литературовед, — ибо стихотворение стало теперь материалом, на котором упражняется любой декламатор. А его некогда оригинальные интонации приглушены пародиями».152 Возникла типовая угроза, о которой предупреждал в свое время Гёте: “…целая нация не может отделаться от пристрастия к однажды возникшему сюжету и жаждет видеть его повторенным на все лады, все в той же, давно сложившейся жанровой форме, так что под конец оригинал оказывается погребенным под непомерно разросшейся кучей подражаний”153. Однако непредвзятое внимательное прочтение текста может приобщить не только профессионала но и рядового читателя, наделенного воображением, к тем глубоким и неисчерпаемым ассоциативным пластам, которые образуют атмосферу стихотворения. Не вызывает сомнений и тот факт, что новые взлеты “Ворона”, перемежаемые неизбежными падениями, еще впереди, поскольку “Ворон” по праву принадлежит к вершинным созданиям поэтического гения. Сам По знал цену своему произведению, хотя самым любимым оно у него не стало, возможно, из-за ощущаемой автором потребности постоянно его шлифовать, дабы довести до совершенства. В письме к Джорджу Эвелету (George W. Eveleth) от 15 декабря 1846 г. По высказал мнение, что «по высшим поэтическим качествам “Спящая” лучше “Ворона” — но нет и одного человека на миллион, который согласился бы в этом со мной. “Ворон”, конечно, гораздо лучше как произведение искусства — но в том, что касается подлинной основы всего искусства, “Спящая” выше»154. Однако эта оценка, вероятно, не была окончательной. В частной беседе с Фредериком Сондерсом (Frederick Saunders), ставшим впоследствии главным библиотекарем Асторской библиотеки, По, думается, высказал свое заветное убеждение, что «будущие поколения сумеют отсеять крупицы золота от руды, и тогда “Ворон” засияет над всеми как бриллиант чистейшей воды»155.

Значительный интерес представляет и ретроспективный взгляд на “Ворона”. Для того чтобы разобраться в социологическом феномене — причинах феноменального успеха, выпавшего на долю “Ворона”156, следует изучить психологию массового восприятия и сложившуюся к тому времени историко-литературную ситуацию. И хотя такого исследования еще не создано, можно с уверенностью предположить, что Эдгару По с его стажем работы в самых разных журналах и знанием американской литературной жизни были хорошо известны эти факторы, и он, безусловно, учел их, задавшись целью создать стихотворение, “которое удовлетворило бы вкусы одновременно и публики и критики” (135). Задача была, конечно, не из легких, поскольку необходимо было создать многослойное произведение, за общедоступным слоем которого проступали бы другие, более сложные слои “для посвященных”. И, что самое главное, нужно было изобрести некий универсальный ключ, с помощью которого читатель мог быть введен в поэтическую действительность. Именно таким ключом стала суггестия, безошибочно найденное поэтом оружие воздействия на массовую психику, на психику людей различных социальных групп, профессий, темпераментов, возрастов, уровней культуры. Не будет преувеличением сказать, что с появлением “Ворона” (1845) начинает складываться новое направление в лирической поэзии — суггестивное. Но если магия звучания заслоняла от неискушенных читателей глубинные слои, то для тех немногих, которые только и могли по достоинству оценить “Ворона”, она была лишь средством к постижению его глубокой символики. «Ведь “Ворон” — это больше, чем плач над умершей возлюбленной, — уточняет А.М. Зверев, — это прежде всего стихи, где созвучиями слов сближены понятия, для обыденного восприятия несовместимые, а тем самым обретается некое единство мира. Открывается родственность там, где сознание “человека толпы” не найдет ни близости, ни отдаленной переклички, и рушатся межевые столбы, разделившие будничное и воображаемое, действительное и грезящееся, бытие и небытие»157. Используя выражение Альберта Эйнштейна о “Братьях Карамазовых” Достоевского, можно сказать, что после “Ворона” Эдгара По культурное человечество стало старше.