Ворон

Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
Над престранным изреченьем инкунабулы одной,
Головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь сон — все ближе, ближе —
То ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
“Кто, — пробормотал я, — бродит там в потемках за стеной,
В этот поздний час ночной?”

Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
На ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтенье от любви искал забвенья,
От тоски по той, чье имя света горнего полно,
По Линор, по той, чье имя в небесах наречено,
Той, что нет давным-давно.

А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багряных шторах
Обволакивал мне душу страхом, словно пеленой.
И глуша сердцебиенье, запинаясь от волненья,
Стал твердить я: “Без сомненья, здесь не виден знак дурной.
Кто-то хочет, без сомненья, в этот поздний час ночной
Разделить досуг со мной”.

Так решив, шагнув к порогу, громко я сказал: “Ей-богу,
Сэр или мадам, простите, сам не знаю, что со мной:
Я давно покинут всеми… вы пришли в такое время…
Стука в дверь не ждал совсем я, слишком свыкся с тишиной”.
Так сказав, я дверь наружу распахнул — передо мной
Мрак, один лишь мрак ночной.

В дверь назад скользнул как тень я, от себя гоня в смятенье
То, что даже в сновиденье людям видеть не дано.
А когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
В тишине возникло слово, тихий вздох “Лино… Лино…”,
Но услышал лишь себя я — эхо, мне шепнув “Лино-о-о”,
Смолкло, вдаль унесено.

Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
Вновь — усиленный безмолвьем, оттененный тишиной, —
Тот же звук раздался где-то. И воскликнул я: “Раз нету
Никого там, значит, это ветер воет за стеной —
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
Бьется в ставни за стеной!”

Настежь тут окно раскрыл я — вдруг зашелестели крылья
И угрюмый черный Ворон, символ древности земной,
Без поклона шагом твердым в дом вошел походкой лорда,
Взмах крылом — и замер гордо он над притолокой дверной.
Сел на белый бюст Паллады — там, над притолокой дверной,
Сел — и замер предо мной.

От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
Так был чопорен и строг он, так вздымалась важно грудь!
“Хоть хохол твой и приглажен, — я заметил, — но отважен
Должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?”
Каркнул Ворон: “Не вернуть!”

Что ж, не мог не подивиться я словам престранной птицы:
Хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
Никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
Видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь,
Чтоб на мраморной Палладе вдруг увидел кто-нибудь
Тварь по кличке “Не вернуть”.

Но сказав всего два слова, Ворон вдаль глядел сурово,
Как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
И сказал я: “Понимаю: ты пришел ко мне, как друг.
Но тому, чей дом — могила, ни друзей уж, ни подруг…”
“Не вернуть!” — он каркнул вдруг.

Вздрогнул я слегка: ведь тут-то в точку он попал как будто!
Но решил: «Припев унылый — все, что слышать ты привык
В чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
Натравил несчастий свору. И убогий твой язык
Из великой песни скорби лишь один припев постиг:
“Не вернуть!” — тоскливый крик».

Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
Этой тайны, и вернулся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая вкруг меня! И в хриплом грае,
В дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
Слов безумных “не вернуть”.

Так сидел я, погруженный в ночь, в себя, во мрак бездонный,
Перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой клонясь устало
На подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
Освещенный, — на который ту, к кому заказан путь,
Никогда уж не вернуть!

Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
Вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
И незримых хоров пенье слышу я: “Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье — так забудь ее… забудь…
Пей же, пей вино забвенья, и покой вернется в грудь…”
Тут он каркнул: “Не вернуть!”

“Кто ты? — крикнул я с досадой. — Дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник? или странник в море бед,
Черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
В дом мой скорбный и смятенный? Но скажи мне: разве нет,
Нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?”
“Не вернуть”, — пришел ответ.

“Птица, дьявол ли, не знаю, — я вскричал, — но заклинаю
Этим небом, светом горним, указующим нам путь:
Напророчь мне, гость незваный, что в земле обетованной
Сможет вновь к груди желанной сердце бедное прильнуть,
И вернуть тот миг блаженный — пусть хоть там… когда-нибудь”.
Каркнул Ворон: “Не вернуть”.

Тут я встал: “Твои признанья принял я — как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был — в бурю, в ад, куда-нибудь!
Черных перьев не дари мне, лживых слов не говори мне:
Одиночество верни мне. Путь к моим дверям забудь.
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь!”
Каркнул Ворон: “Не вернуть”.

И с тех пор, как страж дозорный, он сидит, мой Ворон черный,
Надо мною, не давая ни проснуться, ни уснуть.
И в глазах у древней птицы демон дремлющий таится,
И от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть.
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
Не поднять — и не вернуть.