Ворон

В час, когда настала полночь, ни во чью не веря помощь,
В полудреме одинокой, средь забытых старых книг
Я искал ответа тщетно, слышу — стук, едва приметный,
То, наверно, путник бедный ко двери моей приник.
Жуткой полночью бедняга ко двери моей приник
И стучится в этот миг.

Я запомнил все навечно. Мрак декабрьский бесконечный,
Тень отбрасывали угли, и огонь в камине сник,
Я в напрасном нетерпенье ждал — когда рассвета гений
Из-за снежных туч сомнений ниспошлет мне первый блик.
Лик блаженный, лик Линоры осветит рассветный блик,
Безымянный ныне лик.

Занавесок шелк лиловый, шелест мягкий и суровый
Задержал биенье сердца, в душу трепетом проник,
Вслух я молвил: “Нет здесь чуда — это позднего приюта
Просит путник ниоткуда и к двери моей приник;
Просит позднего приюта и к двери моей приник —
Мрак ночной его настиг”.

И, воспрянув духом, встал я, шел к дверям и бормотал я:
“Задремавшего простите, грех мой вовсе невелик.
Вьюги за окном кружили, стук ваш легкий заглушили,
А меня заворожили тайны старых мудрых книг”.
Дверь открыл я — встрепенулись кипы древних мудрых книг.
Никого — лишь ветер, дик.

И в минуту промедленья мне пригрезились виденья.
Смертный разум тех видений никогда бы не постиг.
Ночь молчание хранила, на моих устах застыло Имя.
Эхо возвратило зов “Линора” в тот же миг.
Эхо мне в ответ шепнуло зов “Линора”, в тот же миг
Растопив души ледник.

Словно кем-то расколдован, возвратясь, я сел, взволнован,
Но отчетливей раздался стука прежнего двойник.
Взор встревоженно блуждает, сердце, что тебя пугает?
Разум быстро разгадает, что сокрыл в себе тайник.
Бродит ветер, бьется в ставни — право, вот и весь тайник —
Бьется в окна ветер, дик.

Ставней скрип во мраке канул. Я вгляделся и отпрянул.
Предо мною допотопный Ворон медленно возник,
Величавый и сердитый, словно отпрыск родовитый,
С подоконника летит он без поклона напрямик,
К бюсту белому Паллады подлетает напрямик
И на шлем садится вмиг.

Замер я, обескуражен — так был вид его отважен.
“Твой вихор смешон, — я молвил, — точно съехавший парик.
Странник, как тебя прозвали в непроглядной вечной дали,
Где раскинулся печали необъятный материк,
В царстве ночи, где Плутона распростерся материк?”
“Нет вовеки!” — слышу крик.

Неожиданность какая! Может, шутка чья-то злая…
Признаюсь, я столь нелепых кличек слышать не привык.
Да и вряд ли кто воочью видел, чтобы поздней ночью
Ворон, мрака средоточье, без запинок, закавык,
С бюста белого Паллады без запинок, закавык
“Нет вовек!” — исторгнул крик.

Ворон четко и сурово повторял лишь это слово,
Словно в нем таился некий вдохновляющий родник.
Полный сумрачным значеньем, неподвижным опереньем
Он блистал. И я с волненьем произнес: “Чудной старик!
Как друзья и как надежды, завтра ты уйдешь, старик…”
“Нет вовеки!” — слышу крик.

Я встревожился — еще бы! — столько было тайной злобы
В ясном выкрике. Сказал я: «О, прилежный ученик!
Твой хозяин, несомненно, был отвергнут миром бренным,
И, страдая неизменно, боль свербящую постиг.
Это траурное слово ты запомнил и постиг —
“Нет вовеки”, скорбный крик».

Но эбеновая птица с видом лживого провидца
На меня в упор глядела с бюста над собраньем книг.
Угловатое созданье, ты мутишь мое сознанье,
Что за темное преданье произносит твой язык?
Я придвинул кресло ближе. Что вещал его язык? —
“Нет вовеки”, странный крик.

Нить раздумия теряя, в кресле я сидел, гадая,
Жгучий взор пронзал мне сердце, сдержанно светил ночник.
Я подумал: “Неужели на лиловый шелк постели
Здесь, под хриплый вой метели, не склонится нежный лик,
В мягком свете на подушки не склонится нежный лик? —
Нет вовеки, ни на миг!”

Мне почудилось движенье, невесомое скольженье,
Дым небесных благовоний в лоно комнаты проник.
“Пей забвенье по Линоре, — прочитал я в горнем взоре, —
Пей — твое развеет горе панацея в тот же миг,
Лучезарный облик девы ты забудешь в тот же миг”.
“Нет вовеки!” — слышу крик.

“Птица ль ты, зловещий странник, или дьявольский посланник,
С берегов пустынных Ночи смерти ль верный проводник,
В доме, скованном кошмаром, появился ты недаром,
Взор твой пышет адским жаром, я предела мук достиг.
Дай забвенье от разлуки, я предела мук достиг”.
“Нет вовеки!” — слышу крик.

“Птица ль ты, зловещий странник, или дьявольский посланник,
Заклинаю Божьим духом, что небесный свод воздвиг,
Отвечай: в дали туманной, на земле обетованной,
Среди райских кущ желанный суждено ль узреть мне лик,
В сонме ангельском желанный суждено ль узреть мне лик?” —
“Нет вовеки!” — слышу крик.

Полный гнева, я поднялся. “Лучше б ты не появлялся!
Прочь! У всякого терпенья есть последний, высший пик.
Клюв, пронзивший сердце, вынь ты, навсегда меня покинь ты,
Улетай в ночную синь ты, на подземный материк,
Возвращайся в царство Ночи, на Плутонов материк!”
“Нет вовеки!” — слышу крик.

И сидит еще доныне он на гипсовой богине,
В гущу мерзких адских торжищ резкий взор его проник,
Лампы тусклой свет мерцает, очертанья оттеняет
Черной птицы, что венчает бюст, стоящий среди книг,
И душа моя из тени, распростертой среди книг,
Не восстанет — ни на миг!