Воображение мира

Вскоре Базаров прощается и слышит: «Я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим». Базаров теперь соглашается, повторяя свое заклинание: любовь – чувство напускное. И тут Тургенев говорит одну тонкую вещь, он уточняет пределы своих выразительных возможностей, такое рискованное признание придает читателю свободы: «Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно». Все остальное в романе не слишком важно. Базаров вскоре целует Фенечку, участвует в дуэли, заражается трупным ядом и получает стерильный прощальный поцелуй от Одинцовой. Дальше – темнота.

Базаров все-таки совершил трансгрессивную попытку стать больше себя и признался в любви Одинцовой. Но та за последней чертой видит нечто отталкивающее. И все это непоправимо. Одинцова остается в лимбе спокойствия, а Базарова боги драмы наказывают за попытку вырваться на свободу. На свободу от материализма, или, если быть точным, – к признанию метафизики (собственно, к признанию существования этих самых богов и изничтожаемого Базаровым вместе с ними искусства) и чего-то такого, что выше человека и его способностей.

Хоть это и не относится непосредственно к любовной теме, о которой мы решили говорить, отмечу: советская действительность, так настойчиво предлагавшая юному поколению взять в литературный багаж «Отцов и детей», не замечала главного. В 1862 году Тургенев написал самый настоящий диссидентский роман. Принятые официозом трактовки искажали его содержание. Прямой смысл романа противоречил системе предпосылок, на которой основывались предлагаемые учебником выводы. Роман «Отцы и дети», по сути, находится вне советской доктрины и оспаривает ее, ибо он – первая в русской культуре попытка показать, как идеология уничтожает человека. Как жернова туповатых истин, противоречащих человеческому естеству, способны покорежить и личность, и ее судьбу.

Напоследок мы предпримем еще одну попытку понять, что же произошло между Базаровым и Одинцовой, чего они сами осознать не могли, или могли, но не были способны себе признаться, и что осталось неведомо даже для автора.

Когда-то в нашей мальчишеской компании возникла утешающая формула: «Чуваку баба не дала, а он в дурдом попал». Мы использовали ее как мантру, должную исцелить несчастье юношеской любви – того типа, что погубила Митю из бунинской «Митиной любви». Помогала эта формула не больше аспирина при чесотке. «Но лучше уж так, чем никак», – как однажды моего друга утешила ялтинская проститутка, приоткрывшая ему нехитрые тайны телесной нищеты.

Если ограничиться здравым смыслом, Тургенев во всей этой мучительной, но безупречно выписанной передряге Базарова с Одинцовой непрямым высказыванием формулирует (пожалуй, искусство и есть диктат непрямой выразительности, за исключением, наверное, музыки) принцип существования культуры. Еще раз. Драма Одинцовой и Базарова, в которой один подрезает себе крылья, но готов лететь, а другая не готова, но на всякий случай тоже подрезает, – имеет самое прямое отношение к происхождению культуры. Общества патриархальные, где крылья подрезаны у всех, – практически не способны к искусству. Иными словами, в них не может родиться Анна Каренина, ибо, случись такое, она окажется, условно говоря, забита камнями, и никакого романа не выйдет. Искусство требует освобождения индивида, его подвижности – возможности преступить границы. Тургенев при этом дает ответ, чем же Базаров – позитивист и редукционист (а именно это скрывается под таинственным словом «нигилизм», а не что-то страшное, ницшеанское) – всерьез угрожает цивилизации. Базаров привык действовать по проверенной схеме, однако пределы ее применения ограничены ситуацией «коса на камень», и в случае с Одинцовой именно это и происходит.

Базаров обычно убеждал себя: «Если сразу не выходит дело, то и черт с ним». С Одинцовой же черт не остался, а стал грызть нашего упрямца. Анна Сергеевна по-настоящему восприняла и оценила Базарова, и ей захотелось поупорствовать; так обычно поступают женщины, когда решают повысить цену за взятие крепости, – вероятно, у нее взошла мысль о замужестве или о «серьезных отношениях», не важно. Важно, что́ именно она ожидала от Базарова и чему он отчаянно сопротивлялся. А сопротивлялся он как раз диктату непрямого высказывания – искусству. Однако дал слабину и сдался. Но теперь искусство оказалось не нужно Одинцовой. Выяснилось, что они друг друга стоят, с той разницей, что Базаров оказался способен к борьбе.