Волнолом

Впрочем, если отвлечься от личных переживаний, эпоха тогда была и в самом деле неординарная. Да что там — уникальная была эпоха, величественная и звонкая. Не чета нынешней сытой дрёме. Перелом уже назревал, и что-то манящее, тревожно-неуловимое носилось в воздухе. Все понимали, что Старый король не вечен, и шептались, увлечённо гадая, чем обернётся его кончина. Реальность, правда, несколько превзошла ожидания.

Любопытно, что бы сказал о тех временах беспристрастный наблюдатель со стороны? Какой-нибудь иноземный исследователь, впервые в жизни услышавший про Девятиморье. Хотя где его, такого, найдёшь? Страну Девяти Морей знают в каждом уголке ойкумены.

Но, предположим, наблюдатель всё же сыскался. Смотрит он, значит, и записывает в блокнот — ага, есть столица, и есть король. Ну, это как у всех, ничего особенного. А вот дальше уже интереснее — король назначает канцлера, но не абы кого, а представителя одного из двух влиятельнейших родов. То есть человека либо из Железного, либо из Стеклянного дома.

Ага, говорит себе наблюдатель, почёсывая умную лысину. Чем же эти дома знамениты? И почему такие названия? С Железным понятно — он испокон веку делал лучшее оружие и доспехи, хитрые механизмы, а теперь вот взялся за вещи и посложнее. Паровозы, дирижабли, локомобили — все это его вотчина.

В Стеклянном же доме мёртвое железо не любят. Там приручают свет.

Люди, способные к светописи, рождаются порой и в других, самых обычных, семьях. Но лишь «стекольщики» знают, как отточить умение до совершенства. Они — первооткрыватели. История о том, как свет впервые явил человеку свою чернильную сторону, достойна отдельной книги. Но это уже легенда, присыпанная пылью веков, а наблюдатель отвлекаться не хочет.

В текущем столетии канцлер несколько раз подряд назначался от Стеклянного дома. Этой традиции придерживался и Старый король, просидевший на троне почти полвека и почитавший светопись благороднейшим из искусств. Впрочем, и к технике он относился достаточно благосклонно — именно при нём появились рельсовые пути и первый воздушный порт.

А вот его сын, король Альбрехт, светопись почему-то не жаловал. Не запрещал, но задвинул на второй план. И канцлера сменил почти сразу. Линза — знак Стеклянного дома — исчезла с канцлерской резиденции, а лязгающие машины полезли, как тогда показалось Генриху, буквально из всех щелей. Правда, Генрих, в отличие от гипотетического наблюдателя-иноземца, рассуждал, прямо скажем, небеспристрастно. Особенно после того, как получил клеймо…

И вот теперь его, заклеймённого, привлекают к расследованию. Чтобы, значит, помог оградить монаршую семью от вероятной угрозы. Как будто Генриху не плевать на его величество Альбрехта, а заодно и на всех его фавориток — прошлых, настоящих и будущих…

Мастер-эксперт так погрузился в эти невесёлые мысли, что едва не пропустил свою станцию. Но вовремя спохватился и пошёл к выходу.

Он любил этот тихий пригород с маленьким уютным вокзалом. Люди здесь, казалось, никогда и никуда не спешили. Даже носильщики на перронах не мчались, как оглашенные, а катили свои тележки с достоинством романских патрициев. Только паровоз нетерпеливо пыхтел, дожидаясь конца посадки.

Генрих миновал кирпичное здание с часами на фронтоне и вышел на привокзальную площадь. Знакомый извозчик, завидев его, приподнял шапку.

— Домой, герр профессор?

— Домой.

Копыта цокали по булыжникам. Лошади мерно кивали, заранее соглашаясь со всем, о чём подумает пассажир. Дыхание уходило морозным паром. Улица катилась навстречу — вот уже показался тот самый двор с каштановыми деревьями. Солнце, вспоров лучами мглистую кисею, блеснуло над горизонтом, подкрасило обындевевшие ветки.

Флигель, где квартировал Генрих, стоял наособицу. На стук отворила Эльза — приходящая домработница, экономка и кухарка в одном лице. Сухонькая, в мышиного цвета платье и неизменно чистом переднике. Ей было сорок пять — и треть жизни она присматривала за этой квартирой.

— Обед готов, герр фон Рау. Я накрываю?

— Да, пожалуй.

Мысль о еде уже не вызывала прежнего отвращения. Не то чтобы кровавые картинки забылись, просто домашняя обстановка подействовала на него успокаивающе. А может, проснулся наконец защитный рефлекс, приобретённый когда-то на оперативной работе, но захиревший за годы кабинетных трудов.

— Так что там у нас?

— Айнтопф по-мадьярски, с телятиной.

— Гуляш, Эльза. Он называется гуляш. Почему вы так не любите это слово?

Достав из буфета початую бутыль коньяку, Генрих набулькал рюмку. Выцедил, блаженно зажмурившись, и только после этого сел к столу. Орудуя ложкой, он по инерции думал о фотографии, но потом мысли как-то незаметно съехали на библиотеку и «птичку», которая там хозяйничала. Захотелось вдруг позвонить милейшей фройляйн Майреген — в чисто служебных целях, само собой разумеется. Уточнить ещё раз список литературы. Вопрос ведь нешуточный, дело государственной важности…