Волнолом

— Есть источники, — многозначительно сказал Генрих. — Не отвлекайся. Цветы, запахи — это материальное эхо. А было ещё информационное. К примеру, твоя баллада, которую сочинил неизвестно кто. Герб у «стекольщиков», на котором появились колючки, хотя никто их не рисовал. Мои вещие сны о Дюррфельде, твои — о знакомстве с будущим мужем.

— Эхо, — кивнула она задумчиво. — Да, можно и так назвать. Принимаю. Куда нас теперь ведёт твоя логика?

— Она возвращает нас к основному вопросу. Какая деталь рассорила барона с девчонкой? Что ты им нашептала? Впрочем, круг поиска можно сузить. Ты утверждаешь, что не копалась в мозгах у Роберта. Похвальная щепетильность…

— Дело не в щепетильности. На кого мне проще воздействовать через разум и чувства? На того, кто более или менее похож на меня. В идеале, это должна быть женщина с сильным чернильным зрением…

— …но сойдёт и с талантом знахарки. Так? Ведь это две стороны одной и той же медали, как ты однажды заметила.

Она посмотрела на Генриха с уважением:

— Да, совершенно верно.

— Значит, объект воздействия — травница! Ещё один кусочек мозаики! Давай же, Сельма, признайся — что она там сболтнула с твоей подачи, если барон от неё сбежал?

— Ты молодец, Генрих, — сказала Сельма. — Почти обо всём уже догадался. Правда, тебе немного мешает инерция мышления, свойственная всем людям. Сделай шаг в сторону, сойди с наезженной колеи, и тебе откроется вся картина. Я уверена, ты сумеешь. Жаль только, что все душевные силы, всю энергию ты тратишь на то, чтобы разрушить мою работу.

— А на что ещё мне их тратить? Мир, возникший по твоей милости, очень болен. И дело не только в крушениях и авариях. Неужели не видно, что получилось совсем не то, к чему ты стремилась?

— Ладно. И где же я ошиблась, по-твоему?

Сельма смотрела на него, не мигая, и Генрих не мог понять — шутит она или спрашивает всерьёз. Но почувствовал, буквально ощутил кожей, что должен ответить если не по уму, то хотя бы по совести. Потому что сейчас ему задали самый главный вопрос за все эти безумные дни. А может, и за последние четверть века.

— Я не историк и не философ, — сказал он, подбирая слова. — Я боюсь делать обобщения, потому что рискую сморозить глупость. Упомяну лишь то, что видел собственными глазами. Я родился и вырос в Стеклянном веке. Был тогда юношей, но уже вполне понимал — что-то идёт не так. Экономика не справлялась. А великая идея насчёт того, что источник силы — сам человек, поблёкла… Стоп, нет. Сформулирую по-другому. Идея-то осталась великой. Просто её заболтали и замусолили так, что почти перестали воспринимать. И она уже не могла заслонить собой экономическую нелепицу.

Он сделал паузу, но Сельма не торопила.

— Потом была «перекройка». Болтовни стало ещё больше — его величество просто не умолкал. Но конкретные вопросы решал не он, а новый канцлер от Железного дома. Всё заполонили машины. В быту стало лучше, а вот на идею плюнули окончательно. Тогда и вмешалась ты.

Она всё так же сидела молча.

— Ты вернула Стеклянный век из небытия. Но это — лишь суррогат. Подделка. Потому что история не терпит насилия над собой. В одну реку не входят дважды. Идею из отжившего мира не приколотишь гвоздями к новому. Она, идея, осталась где-то там, в прошлом. А без неё можно только орать в «беседке» про былое величие. Забавно, кстати: громче всех орут почему-то те, кто настоящий Стеклянный век и в глаза не видел. Потому что родились, когда он уже закончился.

— Да, — сказала она тихо и грустно. — Я не смогла возродить мечту. Получилось не то, чего я хотела. Но я, по крайней мере, пыталась. А что сделал ты? Сидел и смотрел, как идея покрывается пылью, а потом на неё и вовсе плюют все, кому не лень.

— Я не горжусь этим, — сказал Генрих, — но завтра сделаю то, что должен. Избавлю мир от твоих воздействий. И от тебя самой заодно.

— Как я уже говорила раньше — попробуй. Это твой выбор.

Она повела рукой, стирая себя из зеркала. Он отвернулся, потушил лампу и принялся ждать рассвета.

***

Генрих с Ольгой неторопливо и со вкусом позавтракали. Долго пили душистый чай, макая в него подрумяненные сухарики. Болтали о ерунде. Ольга рассказывала, как пятнадцать лет назад приехала из империи. Собираясь тогда в дорогу, она боялась, что не найдёт в столице Девятиморья подходящего дома. Ведь тут, по слухам, такая теснота и столпотворение, что люди живут друг у друга на головах! К счастью, с домом помог имперский посол. Он, посол, вообще довольно приятный дядька, когда не озабочен делами…

Ольга трещала без умолку, как сорока. Генрих смеялся. Они, не сговариваясь, делали вид, что всё хорошо. Что это обычный завтрак, как у счастливой семейной пары, не обременённой никакими заботами, кроме разве что выбора, кого из знакомых навестить в выходные.

Потом они оделись, вышли на улицу, где дожидался красный локомобиль. Ольга сказала шофёру: «В оранжерею». Генрих устроился рядом с ней на диванчике. Ехали молча. За окошком проплывали дома, витрины, голые липы. Щемило сердце.