Волнолом

Он приложил ладонь к замку на воротах, и тот, пропитавшись морозным светом, рассыпался на осколки. Трюк, подсмотренный когда-то у Сельмы, удался сейчас почти без усилий. Свет будто сам лип к Генриху, спеша выполнить любую команду.

Генрих шёл по пустым дорожкам, огибая безлюдные павильоны. Гирлянды, растянутые между столбами, тихо колыхались под ветром.

Сельма ждала его у помоста, на котором когда-то (казалось, месяцы и годы назад) пел незадачливый куплетист. Стояла, подняв воротник пальто и сунув руки в карманы. У неё за спиной маячил человек-клякса.

Где-то далеко пробили часы.

— Успел, — похвалила Генриха ведьма. — А то я уже хотела на тебя разозлиться.

— Да, успел. Злиться не на что. Можешь сдаваться со счастливой улыбкой.

— Юмор у тебя так себе. Да и вообще, поговорить мы успели ночью. Поэтому…

Чернильный слуга, повинуясь её кивку, шагнул-перетёк вперёд.

— Давай, Нерождённый.

— Стой! — Генрих выставил руку перед собой. — Не спеши, Ротмайер!

Тот будто споткнулся на полпути.

— Ага! Она зовёт тебя Нерождённым, но реальное имя не произносит. Знаешь, из-за чего? Чтобы ты был не человеком, а вещью…

Говоря это, Генрих краем глаза следил за Сельмой. Она не вмешивалась — слушала с интересом.

— Ротмайер — такую фамилию тебе записали. Она досталась от деревенского плотника. Но настоящий твой отец — Роберт фон Вальдхорн. А мать звали Яной. Слышишь? У тебя были отец и мать, как и у всех людей…

Генрих изобразил в воздухе руну манназ, означавшую «человек». Нерождённый стал обретать черты — почти как минувшей ночью, только на этот раз процесс не остановился на полпути. Лицо и тело оформились окончательно, лишь цвет оставался темным, как у эбеновой статуэтки.

— Беда в том, Ротмайер, что всё это — в другой жизни. А в нынешней — тебя нет. Нет, понимаешь? Ты просто не состоялся…

Шагнув к Нерождённому, Генрих начертил у него на лбу вертикальный штрих с косой перекладиной. Руна наудиз — «нужда», «лишения», «беда».

— Ты — лишний, Ротмайер. Сорняк на грядке этого мира. Существовал только до тех пор, пока не мог себя осознать. Но теперь-то ты знаешь, правда? Понимаешь, что тебе здесь не место?

Эбеновая фигура пошевелилась, желая вцепиться Генриху в горло, но одеревеневшие руки перестали повиноваться. Раздался сухой отчётливый хруст, словно ломался хворост. Ноги статуи вросли в грунт, и Генрих увидел чернильным зрением, как корни, спазматически дёргаясь, тянут из Нерождённого силу. Земля забирала то, что выросло по ошибке. Фигура на глазах иссыхала, теряя последние капли света. Теперь это была лишь мёртвая деревяшка, торчащая, как чурбан на забытом капище. Генрих пнул обрубок ногой, и тот рассыпался в трухлявую пыль.

— Ух ты! — азартно воскликнула «фаворитка».

— Ты, я смотрю, не сильно расстроилась.

— Ну, знаешь! Если бы ты с ним не совладал, я была бы разочарована. Что с него взять? Болван — он и есть болван. Только и мог камнями швыряться. Я, правда, думала, ты провозишься дольше. Растёшь, Генрих! Но где ты набрался этих огородных метафор? «Сорняк на грядке», это ж надо было додуматься…

— Съездил в оранжерею. Если не нравится про сорняк, можно сформулировать по-другому. Мне вчера подсказали хороший образ. Желая прибить поверх одного пейзажа другой, ты продырявила ткань истории. Вдумайся, Сельма! Дыры зияют! Прежняя жизнь через них отравляет новую! Вот почему у тебя ничего не вышло!

— Ещё одна теория?

— Факты! Четыре ритуальных убийства — четыре сквозных отверстия! Но ведь это ещё не все! Есть ещё две прорехи — это мы с тобой! Да, мы с нашим багажом из старого мира! С нашей неправильной памятью! Ткань вокруг нас рвётся ещё сильнее, потому что мы не сидим на месте, а мечемся, пытаемся что-то делать…

Он, выдохшись, замолчал. Старый ясень у павильона проскрипел что-то недоверчиво. Мятый бумажный ком, понукаемый ветром, волочился по клумбе, как неуклюжий макет перекати-поля.

— Впрочем, — продолжил Генрих, — одну прореху я только что залатал. Псевдо-аптекаря больше нет. Ты понимаешь, что это значит? Твоя конструкция потеряла устойчивость, зашаталась…

— Я не дура, — сказала Сельма. — Хватит читать мне лекции. Впрочем, всё это уже не играет роли. Ты же сам без конца твердишь — получилось не то, к чему я стремилась. Так что пусть теперь идёт прахом.

— Если ты готова признать свою неудачу, то почему не поможешь мне всё исправить? К чему это тупое упрямство?

— Что сделано — то сделано. Возврата нет. Не обманывай себя, Генрих.

— Нет, Сельма. Я верну всё в прежнюю колею. Сотру твою вивисекцию из истории.

— А хватит ли силёнок? И знаний?

— Узнать осталось немного, буквально несколько слов. И я их из тебя вырву.

Сельма посмотрела на него исподлобья, и лицо её показалось Генриху незнакомым и страшным. Будто сквозь маску омолаживающей светописи проступил её настоящий облик. Исчезла бойкая стервочка с гладким личиком, а вместо неё возникла усталая, битая жизнью тётка.

— Ты всерьёз полагаешь, Генрих, что я спущу тебе с рук всё то, что было за эти дни? Твои попытки убить меня? Мой расщеплённый разум?

Она потянула из-за пояса кнут.