Вода в решете. Апокриф колдуньи

Я ответствую далее, что не без труда я дожила до конца зимы; весна не вернула мне молодость, и я осталась такой же сморщенной и шершавой, какой вы видите меня сейчас, а спина по-прежнему была сгорблена и слаба. К счастью, одна из коз родила козленка, который своими прыжками и шалостями доставлял мне немалую радость. Бегая за ним по лесным полянам, я постепенно набиралась сил и смирилась со своими страданиями, пока, на свою погибель, однажды не нашла на опушке леса человека с большой раной в груди.

Признаюсь честно, что сначала я его не заметила, так как лежал он в буйных зарослях папоротника, а заманили меня к нему пятна крови, казавшиеся издалека рассеянными в траве ягодами земляники, наливавшимися в это время года сладким соком. Подойдя ближе, я убедилась, что внешность этого мужчины лишена сладости. Он лежал там, большой, темный и растрепанный, в кожаной куртке охотника и высоких сапогах. Я сразу определила, что охотится он на таких, как я; ведь невзирая на голод, свирепствовавший в деревнях и селах, опустошенных недавней заразой, графы и епископы сильно гневались, если кто-то ловил в их лесах зайцев или перепелок, хотя, по-моему, лесная дичь не знает о существовании всех этих господ и живет и умирает, принадлежа только Творцу и самой себе. И уверяю вас, благородные синьоры запрещали такую мелкую охоту только из малодушной подлости, ибо сами они никогда не бывали в тех краях и не испытывали недостатка ни в чем. Для защиты того, что они считали своей собственностью, они нанимали на службу всяких головорезов и посылали их в рощи на охоту, в которой дичью были другие люди. Поэтому я сначала подумала, что человек, ранивший чернобородого охотника, имел вескую причину для этого. Но потом на меня накатила жалость, возможно потому, что с тех пор, как милый Одон сгорел на костре, я видела слишком много мертвых и умирающих, да и сама ощущала себя полуживой. Наверху, на дубе, постукивал дятел, и его песня напомнила мне биение сердца моего шарлатана, которое я некогда слышала каждую ночь. И тогда я подумала, что, если птица прервется до того, как я произнесу вечернюю молитву, я оставлю незнакомого человека, но если она будет продолжать стучать, я попытаюсь вылечить его. А дятел, словно узнав об этой жестокой ставке, стучал неутомимо, так что я, наконец, подхватила охотника и затащила его в хижину дровосека, все еще сомневаясь, удастся ли мне вырвать его из лап смерти и стоит ли это вообще делать.

Я также признаю, что зашила ему дырку в груди. Я зашила его аккуратно, как рубаху, оставив на ребрах большой шрам в виде заостренного ромба – знак света, так что он потом посмеивался, что я выкрала у него из груди старое сердце и вставила на его место новое. Но, думаю, вы сами понимаете, синьор, что это была всего лишь шутка, потому что никто не может вынуть сердце, оставив человека живым. Хотя признаюсь, я видела, как палач, четвертуя то, что осталось от моего Одона, вырвал у него из грудной клетки черный комок, стучавший некогда для меня живо, как тот дятел на дубовой ветке. Нет, синьор, я не пыталась выкупить эти жалкие останки за золотые дукаты, потому что, когда я сама сидела в подземелье трибунала, их у меня не было и не могло быть. А посему не хранила я сердце шарлатана в ларце, обитом бархатом и обсыпанном вермилионом, и не произносила над ним алхимических формул, выкраденных из лаборатории мастера Гильермо, чтобы оно могло жить и биться еще долго после того, как рассыпалась в прах обитель тела, некогда принадлежавшего Одону. Я не поливала это сердце кровью невинных детей и не заталкивала силой ужасного колдовства в грудь умирающего охотника, что окончательно отняло у меня молодость и здоровье. Я отрицаю это, синьор, отрицаю снова и снова, что я обещала демонам отдать полжизни и всю душу, лишь бы Одон продолжал жить!

Я признаюсь, что все вокруг шептались о колдовстве, когда выяснилось, что охотник поселился со мной в хижине. Злые языки язвили, что мне пришлось приручить его своими чарами, ибо непохоже, чтобы мужчина в расцвете сил добровольно захотел разделить ложе со старухой, бросив в окрестностях замка жену и детишек. Однако, синьор, между нами не было ни плотской близости, что рождается под супружеской периной, ни каких-либо чувств, ибо они сгорели во мне дотла в день смерти моего Одона. Я думаю, что охотника связывала со мной только дикость его натуры, ибо был он человеком угрюмым и жестоким, что хорошо читалось в его темном облике. О его прошлом я ничего не знаю, кроме того, что он сам мне рассказал. Он велел звать себя Лупе и утверждал, будто охотником его сделали по принуждению и под угрозой заточения. Однако я думаю, что он бежал от какой-то давней вины или греха.