Власть меча

Не раз в прошлом он предвкушал, что Шаса станет либо его пасынком, либо зятем. Спускаясь по тропе, он снова ощутил глубокое сожаление – нет, более чем сожаление, глубокую печаль, – что ни одно из этих его желаний до сих пор не осуществилось.

Они с Сантэн так и не поженились, а ведь Изабелла умерла уже почти три года назад. Блэйн помнил, как Сантэн убежала от него в ночь смерти Изабеллы, а затем многие месяцы избегала его, препятствуя всем его попыткам ее найти. Что-то ужасное случилось в ту ночь у смертного ложа Изабеллы. И даже когда они наконец помирились, Сантэн никогда об этом не говорила, даже намеками не давала понять, что произошло между ней и умирающей женщиной. Блэйн ненавидел себя за то, что отдал Сантэн во власть Изабеллы. Ему не следовало доверять жене, потому что вред, причиненный ею, так и не был исправлен. Блэйну понадобился почти год терпения и нежности, прежде чем Сантэн достаточно оправилась после этого случая, чтобы снова играть роль возлюбленной и защитницы, которой прежде так наслаждалась.

Однако она отказывалась говорить с ним о браке и сразу начинала волноваться и нервничать, когда Блэйн пытался настаивать. Словно Изабелла до сих пор была жива, словно она могла из давно остывшей могилы утвердить какую-то злонамеренную власть над ними. А Блэйн ничего так не хотел в своей жизни, как сделать Сантэн Кортни своей законной женой, супругой в глазах Бога и мира, но он уже начинал сомневаться, что это когда-нибудь осуществится.

– Пожалуйста, Блэйн, не спрашивай меня сейчас. Я не могу… просто не могу об этом говорить. Нет, я не могу объяснить тебе почему. Мы ведь и так были счастливы много лет. И я не хочу губить это счастье.

– Я прошу тебя стать моей женой. Прошу подтвердить и скрепить нашу любовь, а не губить ее!

– Пожалуйста, Блэйн. Оставь это. Не сейчас.

– Но когда, Сантэн, скажи мне – когда?

– Я не знаю. Честно, не знаю, милый. Я лишь знаю, что очень тебя люблю.

А еще были Шаса и Тара. Они были подобны двум потерянным душам, ищущим друг друга в темноте. Блэйн знал, как отчаянно они нуждаются друг в друге, он это увидел в самом начале, видел, как близко они находились к тому, чтобы соединить руки. Но им постоянно не удавалось сделать последний важный шаг, и они снова отдалялись друг от друга. Никаких видимых причин к этому не имелось, кроме гордости и упрямства, а друг без друга они увядали, ни один не был способен реализовать то, что было в нем заложено, использовать все выгоды редкого благословения, дарованного им при рождении.

Двое прекрасных, одаренных молодых людей, полных сил и энергии, растрачивались в поисках чего-то несуществующего, напрасно теряя себя в несбыточных мечтах или сгорая в отчаянии и унынии.

– Я не должен этого допустить, – решительно сказал себе Блэйн. – Даже если они возненавидят меня за это, я должен это предотвратить.

Он наконец добрался до конца тропы и остановился, чтобы оглядеться. Он не нуждался в отдыхе, потому что, хотя спуск был трудным, а Блэйну было уже почти пятьдесят, он оставался куда более крепким и подтянутым, чем большинство мужчин на пятнадцать лет моложе.

Бухту Смитсвинкель полумесяцем окружали высокие утесы; лишь в самом дальнем ее конце открывалось широкое пространство огромного залива Фолс. А здесь, под защитой скал, вода была спокойной, как в озере, и такой прозрачной, что Блэйн мог различить стебли водорослей на глубине в тридцать футов, где они цеплялись за дно. Это было чудесное тайное местечко, и Блэйн постоял еще немного, наслаждаясь его безмятежной красотой.

Впереди виднелись четыре хижины, сооруженные в основном из плавника, они стояли на большом расстоянии друг от друга на камнях над узкой полосой песка. Три хижины пустовали, их окна были заколочены досками. Последняя в ряду оказалась той, которую Блэйн искал, и он зашагал к ней вдоль пляжа.

Подойдя ближе, он увидел, что окна открыты, но занавески, поблекшие и потрепанные соленым воздухом, задернуты. На перилах террасы висели сетки для ловли лангустов, у стены стояли пара весел и тростниковая удочка. Маленькая лодка была вытащена на песок над линией прилива.

Блэйн поднялся по нескольким каменным ступеням и пересек крыльцо. Дверь в дом была открыта, и он вошел в единственную комнату.

Небольшая дровяная плита у дальней стены давно остыла, на ней стояла сковорода, покрытая холодным жиром. Грязные тарелки и кружки громоздились на столе в центре комнаты, и к ним подбиралась по ножке стола колонна черных муравьев. Деревянный пол хижины давно не подметали, под ногами хрустел песок. Сбоку у стены, напротив окна, стояли две койки, одна над другой. На голых досках верхней не было даже матраса, но на нижней лежали серые одеяла и твердый матрас, набитый кокосовыми волокнами, грязный и рваный. На нем лежал Шаса Кортни.