Власть меча

Манфреду де ла Рею, молодому африканеру, который поможет нашему народу навсегда найти свое надежное место в истории и в Африке.

Твой любящий дядя Тромп Бирман

Прижимая книгу к груди, Манфред попятился к двери, словно боясь, что сокровище снова у него отнимут.

– Это моя… это действительно мне? – прошептал он.

Когда дядя Тромп кивнул: «Да, йонг, это тебе», юноша повернулся и вылетел из кабинета, в спешке забыв поблагодарить дядю.

Манфред прочитал книгу за три ночи, засиживаясь над ней за полночь, накинув на плечи одеяло и щурясь в мигающем свете свечи. Книга состояла из пятисот страниц убористого шрифта, изобиловала цитатами из Священного Писания, но была написана простым и понятным языком, не перегруженным прилагательными или пространными описаниями. Эта книга обращалась прямиком к сердцу Манфреда. Дочитав, он бурлил гордостью за храбрость, силу духа и благочестие своего народа и кипел гневом из-за того, как жестоко враги преследовали африканеров и лишали их всех прав.

Манфред сидел, положив на колени закрытую книгу и глядя на шевелящиеся тени, и вспоминал во всех подробностях блуждания и страдания своей молодой нации. Юноша разделял агонию сражений на баррикадах, когда черные языческие орды в боевых уборах из перьев рушились на африканеров и серебристая сталь ассегаев гремела о щиты из сыромятной кожи, как гул штормового моря; вместе с первопроходцами совершал чудесное путешествие по травянистому океану континента в прекрасные дикие места, ничем не испорченные, не заселенные, чтобы сделать их своими; испытывал горькие муки, когда эти земли снова оказались вырваны у них воинственными легионами надменных иностранцев и грубый произвол, политический и экономический, обрушился на них на их собственной земле – земле, которую завоевали их отцы и на которой они родились.

Как будто гнев юноши долетел до него и позвал, дядя Тромп прошагал по тропинке, хрустя гравием, и заглянул в сарай. Он помедлил в дверях, привыкая к тусклому свету, а потом подошел к Манфреду, съежившемуся на койке. Матрас осел и скрипнул, когда дядя Тромп опустил на него свое грузное тело.

Они добрых пять минут сидели молча, прежде чем дядя Тромп спросил:

– Значит, ты уже прочел до конца?

Манфред встряхнулся, возвращаясь к настоящему.

– Думаю, это самая важная из всех книг, что когда-то были написаны, – прошептал он. – Такая же важная, как Библия.

– Это богохульство, йонг! – Дядя Тромп попытался изобразить суровость, но удовольствие смягчило линию его губ, и Манфред не стал извиняться.

Вместо того юноша пылко продолжил:

– Я впервые понял, кто я такой… и зачем я здесь.

– Тогда мои усилия не пропали даром, – пробормотал дядя Тромп.

Они снова помолчали, наконец старый мужчина вздохнул.

– Работа над книгой – одинокое занятие, – задумчиво произнес он. – Ты словно рыдаешь от всего сердца в ночи, но в темноте никого нет, никто не слышит твоего крика, никто не откликнется.

– Я услышал тебя, дядя Тромп.

– Ja, йонг, ты услышал… но только ты.

Однако дядя Тромп ошибался. В темноте были и другие слушатели.

Приезд в деревню чужака являлся большим событием; приезд сразу троих чужаков не имел никаких аналогов, такого отродясь не случалось, и это вызвало целый шквал сплетен и домыслов, и все население горело лихорадкой любопытства.

Незнакомцы явились с юга на еженедельном почтовом поезде. Неразговорчивые, с каменными лицами, одетые в строгие темные костюмы, они с дорожными сумками в руках прошли от железной дороги к крошечному пансиону под железной крышей, которым управляла вдова Форстер. Их никто не видел вплоть до воскресного утра, когда они вышли из пансиона и зашагали плечом к плечу по неровному тротуару, мрачные и праведные, в белых воротничках и черных костюмах дьяконов голландской реформатской церкви; под правой рукой они несли черные молитвенники в кожаных переплетах, словно сабли, готовые выхватить их и обрушиться на Сатану и все его деяния.

Они промаршировали по проходу церкви и заняли первую скамью у кафедры, словно имели на это право, и семьи, которые много поколений сидели там, не стали возражать, а просто тихо нашли себе другие места в задних рядах нефа.

Слух о присутствии чужаков – их уже окрестили «тремя мудрецами» – достиг самых отдаленных окрестностей, и даже те, кто годами не посещал церковь, теперь набились в нее, привлеченные любопытством; люди заполнили все скамьи и даже стояли вдоль стен. Народу собралось даже больше, чем в последний День Динсгаана, День завета с Господом в благодарность за победу над ордами зулусов и один из самых священных праздников в календаре реформатской церкви.