Власть меча

Пели воодушевленно. Манфред стоял рядом с Сарой и был так тронут кристальной чистотой ее нежного контральто, что даже решился подчеркнуть его своим неумелым, но звенящим тенором. Даже под глубоким традиционным чепцом фуртреккеров Сара выглядела как ангел, золотоволосая и милая, ее лицо сияло религиозным экстазом. На четырнадцатом году жизни ее женственность только начинала расцветать, и у Манфреда перехватило дыхание, когда он посмотрел на нее поверх сборника гимнов, в который они заглядывали вместе, а она взглянула на него и доверчиво, с обожанием улыбнулась в ответ.

Гимн закончился, и прихожане уселись, шаркая ногами и сдержанно покашливая, после чего выжидающе умолкли. Проповеди дяди Тромпа славились по всей Юго-Западной Африке, это было наилучшее представление в их краях после нового дома движущихся картин в Виндхуке, куда лишь очень немногие пока что решались войти. В этот день дядя Тромп и вовсе чувствовал себя в ударе – его подстрекали к тому три мрачных загадочных джентльмена в первом ряду, которые даже не потрудились нанести обычный визит вежливости к пастору после своего приезда. Он опустил здоровенные шишковатые кулаки на поручни кафедры и налег на них, как профессиональный боксер перед началом боя. Затем посмотрел вниз, на свою паству, с возмущенным презрением, и все съежились перед ним в робком восторге, зная в точности, чему предшествует такое выражение его лица.

– Грешники!

Дядя Тромп взревел так, что его голос отдался от бревен перекрытия, а трое незнакомцев в темных костюмах подпрыгнули на местах, словно над ними пронеслось пушечное ядро.

– Дом Божий наполнен нераскаявшимися грешниками!

Дядю Тромпа понесло; он обрушивал на паству ужасные обвинения, потрясал их особенным тоном, который Манфред про себя называл «тот еще голос», а потом успокаивал мягкими высокопарными пассажами и обещаниями спасения, после чего снова сыпал картинами горящей серы и вечных мук, летящими в паству, как огненные копья. Наконец некоторые из женщин начали уже откровенно плакать, и хор время от времени восклицал: «Аминь! Слава Господу! Алилуйя!» – а в конце все, дрожа, опустились на колени, когда пастор начал молитву за их души.

Потом они покинули церковь с чувством некоего нервного облегчения, говорливые и радостные, словно только что пережили некий смертельно опасный природный катаклизм вроде землетрясения или шторма. Трое незнакомцев вышли последними, и у двери, где их ждал дядя Тромп, пожали ему руку, и каждый из них по очереди что-то сказал ему тихо и значительно.

Дядя Тромп серьезно выслушал их, затем ненадолго отвернулся к тете Труди, чтобы о чем-то с ней посоветоваться, прежде чем снова обратился к незнакомцам:

– Я счел бы за честь, если бы вы пришли в мой дом и сели за мой стол.

Все четверо величавой процессией направились к пасторскому дому, а тетя Труди и дети следовали за ними на почтительном расстоянии. На ходу тетя Труди раздавала девочкам краткие инструкции; и как только все оказались вне поля зрения паствы, девочки умчались, чтобы раздвинуть занавески в столовой, которая использовалась только в особых случаях, и принести приборы из кухни на тяжелый обеденный стол, унаследованный тетей Труди от ее матери.

Не прерывая ученой дискуссии, трое чужаков воздали должное кулинарным достижениям тети Труди, а дети в конце стола ели в почтительном молчании, не сводя с гостей широко открытых глаза. После обеда мужчины выпили кофе и выкурили трубки на передней веранде, и их голоса усыпляюще гудели в полуденной жаре. Затем пришло время следующего богослужения.

Для второй проповеди дядя Тромп выбрал фразу: «Господь проложил для вас прямой путь в пустыне». Он произносил проповедь со всем своим ораторским искусством и мощью, но на этот раз включил в свою речь цитаты из собственной книги, уверяя паству, что Господь сделал их особым избранным народом и приберег для них место. Им оставалось только потребовать обратно то место на этой земле, которое являлось их наследием. Не раз и не два Манфред видел, как трое мрачных чужаков на передней скамье многозначительно переглядывались, слушая дядю Тромпа.

Чужаки уехали утром в понедельник на почтовом поезде, шедшем к югу. Многие дни и недели, последовавшие за их визитом, паству одолевало смутное предчувствие. Дядя Тромп, нарушая собственные обычаи, каждое утро стоял у ворот в ожидании почтальона. Он быстро просматривал конверты и пакеты, и с каждым днем его разочарование становилось все более заметным.

Миновали три недели, прежде чем он сдался и перестал встречать почтальона. И вот в один прекрасный день, когда он находился в инструментальном сарае, вбивая в Манфреда прием Фицсиммонса и обуздывая дикую левую руку Манфреда, наконец пришло письмо.

Оно лежало на столике в прихожей, когда дядя Тромп вошел в дом, чтобы умыться перед ужином, и Манфред, вошедший вместе с ним, увидел, как дядя побледнел, заметив на конверте печать председателя церковного суда. Тромп схватил конверт и поспешно скрылся в кабинете, захлопнув дверь перед носом Манфреда. В замке с громким щелчком повернулся ключ.