Владукас

Все смотрели на меня и внимательно слушали. Но мне казалось, что смотрят они вовсе не на меня, а на мою великую милую Родину и слушают не мой, а ее священный голос, призывающий всех честных литовцев дать отпор душителям пламенных идей, «насильникам, грабителям, мучителям людей». Моя песня производила на застолье разное впечатление. Одни смотрели и слушали меня со злобой, очевидно, потому, что ненавидели Советскую Россию, где каждый человек чувствует себя хозяином и где дети бедных родителей не батрачат на кулаков, как здесь, а учатся в школе. Другие смотрели с завистью, потому что моя Родина огромная и борется не за «царство тьмы», а за свет и мир. Ну, а третьи смотрели со страхом, потому что «фашистская сила темная» уже отступает на всех фронтах под ударами Красной Армии.

Меня прямо-таки распирало от счастья и гордости «за землю нашу милую, за наш Союз большой». Голос мой звенел. Я пел с большим воодушевлением. Казалось, что даже сами стены дома Каваляускасов разверзлись и песня о священной войне вырвалась на улицу, где, подхваченная порывами ветра, понеслась, широко растекаясь по литовской земле. Я преобразился и чувствовал себя не тринадцатилетним мальчиком, а маленьким богатырем, потому что был неотъемлемой частицей богатырской страны, вставшей на смертный бой с проклятою ордой.

Но, очевидно, моя песня не всем понравилась. Поэтому случилась беда. Когда я начал петь «Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб», меня, словно нарочно, кто-то толкнул. Я потерял равновесие, хотел сесть, но в это время, наверное, кто-то пошутил — убрал подо мною стул. Неловко взмахнув руками, я полетел на пол. Чьи-то постолы меня-тут же загнали под стол, где я оказался, как зверек в темной клетке, окруженной со всех сторон решетками ног. Я попытался вылезти в том месте, где стоял мой стул, но меня кто-то пнул ногой, и я отлетел в другую сторону, и там меня тоже пнули. Я схватился рукой за ушибленную голову и почувствовал на ладони липкую массу. «Неужели кровь? — удивился я и подумал: — Наверное, из носа, он у меня с детства слабый — чуть заденешь и бежит кровь… А кто же меня ударил? Кто убрал стул? Неужели Юозас?.. Он же мой друг…»

Когда я понял, что эта «шутка» Юозаса, мне стало очень горько, и я заплакал, нет, не от боли, а от обиды: «Друг называется… вместе работали…»

Тихонько всхлипывая, я полез искать выход из-под стола, но меня везде пинали и не давали вылезти. Ах, так! Значит, все вы сговорились и нарочно загнали меня сюда, чтобы я больше не пел советскую песню, призывающую на смертный бой с фашистами! Ну, так знайте, я все равно буду петь!

Всхлипывая и размазывая по лицу слезы и кровь, я запел:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!

Застолье весело смеялось. А подстолье пело, рыдая. Хмель улетучивался из моей головы. Сознание работало четко и ясно. На всю жизнь и во всех подробностях запомнился мне этот драматический эпизод. В груди вскипал, как волна, протест против взрослых жестоких людей, которые специально загнали меня под стол, чтобы устроить «темную». Я попытался с наскоку прорваться сквозь частокол ног, но встретил такой град ударов, от которых несколько минут не мог продышаться. Постолы, чуни, деревянные башмаки, яловые сапоги и всех больнее тонкие каблучки паняли Стефы вонзались в мое тело, катая его под столом, как круглую деревяшку. Я корчился от боли и все-таки назло им продолжал петь песню о священной войне, которой научил меня дядя Коля. От этого, казалось, притуплялась боль и детские силенки во сто крат увеличивались. Конечно, не совсем стройной получалась мелодия. Отдельные слоги и целые слова проглатывались вместе со слезами. Ударения и паузы распределялись в зависимости от пинков, наносимых мне, от их силы. Например, большой пинок в живот — большая пауза и прекращалось дыхание на несколько секунд, небольшой — маленькая пауза с сильными выдохами ударений: «Гни-лой!.. фа-шистской… нечисти!.. загоним!.. пулю в лоб!..» Я пел с таким остервенением, как будто защищал под столом свою Родину и готов был теперь умереть за нее, но не сдаваться.

Мой плач услышали халупники и прочая голь, сидевшие у порога. Они заступились за меня. С улицы прибежала мама. Она бросилась ко мне на выручку. Растолкала «звериную клетку» и вызволила меня оттуда, всего перемазанного кровяной сукровицей и грязью. Потащила меня на улицу, к колодцу. Умыла студеной водой и повела спать. Поскольку жилое помещение дома Каваляускасов было занято пирующими гостями, она втолкнула меня в школу, находившуюся в другой половине дома, где недавно лежал раненый партизан дядя Коля. Мама закрыла меня здесь на ключ, чтобы ко мне никто не ворвался из пьяных и чтобы я не смог отсюда выйти и искать приключений на свою голову.

12