Владукас

Громче стало ударяться о стол донышко выпитой рюмки. Звенели тарелки, стучали ножи, вилки, чавкали рты. Гости пили и наедались. Йонас веселил их рассказами про меня: про то, как я пас овец на озимых хлебах, не отличив поля от луга, как по этой же причине потравил овощи на огороде, о том, как гонял галопом лошадей перед полевыми работами и вообще делал всегда не то и не так, как надо было. Для большего эффекта он везде, где только можно, привирал и преувеличивал, артистически разводя руками и подавая все курьезные случаи, происходившие со мной, в такой смешной манере, что за столом ни на минуту не прекращался смех, который уже начал раздражать меня. «Что они надо мной смеются?» — зрело возмущение в моей захмелевшей голове. И вдруг в своем лице я почувствовал оскорбление всех русских. Меня тут же охватило желание встать грудью на защиту своей нации, захотелось крикнуть Йонасу и всем, кто здесь сидел: «Замолчите, вы!.. Русские все равно победят!..» Я даже, кажется, кричал что-то в этом роде, но таким заплетающимся языком, что никто не понял.

Между тем, зеленый змий пошел уже по второму кругу. Паняля Стефа и вторую стопку выпила до дна. Раскраснелась. Очередь опять дошла до меня. Все застолье скрестило на мне взгляды. Переполненный желанием доказать, что русские не слабаки, а также понимая, что от литовского обычая никуда не уйдешь — обычай есть обычай! — я совсем расхрабрился и опрокинул в себя вторую стопку самогонки, вызывая вокруг бурную овацию. Вторая стопка пошла вроде несколько легче, чем первая, но для всех было удивительно, что ребенок пьет наравне со взрослыми.

Застольем овладел дух соревнования. Пузатая бутыль ускорила свое движение по кругу, мелькая то в одних, то в других руках. Если кто-нибудь начинал артачиться, то показывали на меня, как на образец, и говорили укоризненно: «Смотри, вон русский батрачонок как пьет, а ты?..» Это возымело действие: непьющий начинал пить.

Распечатана уже вторая бутыль. Вместе с нею ходили по кругу кувшины с пенистым пивом. Литовцы на некоторое время забыли про меня, увлеченные своими разговорами и спорами. Забыли и про свой обычай. Перед каждым из них появилась стопка.

У меня кружилась голова. Тошнило. От одного запаха самогонки все мои внутренности выворачивались наизнанку. Собрав в комочек всю свою волю, подавив в себе тошнотворное чувство, я схватил подставленную мне кружку с пивом, сунулся в нее и начал пить. Из меня полезло все назад. Я поставил кружку. На меня снова обратили внимание. Кто-то наполнил самогоном стопку и подставил мне: пей!.. С соседнего столика тоже кричали: «Пей!..» Паняля Стефа подбадривала меня кивком и улыбкой, ее красивые голубые глаза с большими черными ресницами тоже как бы говорили мне: «пей!».

И я, зажмурившись, выпил, как пьют отраву или горькое лекарство. Выпил третью стопку! Литовцы галдели. Такого диковинного ребенка они сроду не видели. Мама в это время находилась на кухне и не знала, что спаивают ее сына.

Оказывается, несмотря на перенесенные страдания и голодовки, у меня был довольно крепкий организм. Я не утратил способности управлять своими движениями. Мозг работал совершенно отчетливо. Его пронизывала единственная мысль: не посрамить себя перед литовцами.

Неожиданно я запел частушку, которую слышал сегодня от Юозаса, но не знал ее содержания:

Дедас матас, дедас крюкис,
Дедас цап тятей ужрюкис…

Частушка оказалась не совсем приличной, и паняля Стефа, услышав ее, презрительно поморщилась:

— Испорченный мальчик, — сказала она и черными ресницами, словно лезвием бритвы, провела черту по моему пылающему лицу.

«Ах, эта частушка вам не по вкусу?! Ну, тогда спою нашу, советскую песню!»

Я встал из-за стола, покачнулся, точно на волнах, набрал в легкие побольше воздуха и, немного откинувшись назад, запел:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!

И удивительное дело: несмотря на то, что слов этой песни никто не понимал, она произвела на всех отрезвляющее действие. Смех сразу прекратился. Воцарилась тишина. Все лица повернулись ко мне и сделались серьезными. Неуклюже выпирал и горбился кадык у Юозаса, словно от моей песни в его горле застряла баранья кость. Словно она озарила его ярким светом, и он, защищаясь от него, прикрыл рукой красные веки. Удивленно и настороженно расширила глаза паняля Стефа и что-то шепнула насчет меня своему соседу.

А у меня в груди бушевала радостная буря. Путая куплеты, я пел:

Не смеют крылья черные
Над Родиной летать…