Владукас

— Видишь, как над тобой смеются? А знаешь, почему? Потому что ты, как «рассеянный с улицы Бассейной». Помнишь: «Вместо шапки на ходу он надел сковороду»? Так и ты. Вы с мамой уже давно в партизанском отряде, а ты только сейчас вздумал проситься.

Краска ударила мне в лицо, и я воскликнул:

— Как?! Уже приняли! Значит, мы не будем больше батрачить у Каваляускаусов?

— Да нет, побатрачить вам еще придется… до весны.

— Почему?

— Потому что вы с мамой больше принесете пользы именно здесь, работая батраками у хозяина. Вот почему!.. А весной мы вас возьмем в партизанский отряд. Обещаю.

— Ну, какую же пользу мы принесем здесь? — чуть не плача, спросил я.

— А ты уже ее принес, — серьезно ответил командир.

— Какую? — удивился я.

— Нет, вы только посмотрите на него! — укоризненно покачал головой партизанский командир. — Он опять ничего не знает. А разве ты забыл, какое задание выполнял в Шяуляе?

Меня охватило смущение. Я, конечно, помнил это задание. Но моя роль в выполнении его казалась мне незначительной, что не стоило бы и говорить о ней. Поэтому я ответил:

— Это была не моя заслуга, товарищ командир.

— А чья же?

Я замялся, переступая с ноги на ногу.

— Ну, говори же, говори, кто выполнил наше задание? Может быть, действительно, не ты? Тогда кто же?

Я помолчал еще немного, а потом выпалил:

— Коза!

Снова грохнул оглушительный смех. Партизаны хватались за животы, покатывались.

— Какая коза? — грозно насупился командир, сдерживая улыбку.

— Обыкновенная, товарищ командир… Зюля ее зовут.

— Ничего не понимаю… Значит, важное задание Родины выполнил не наш партизанский разведчик Вова Котиков, а какая-то рогатая четвероногая коза Зюля. Так, так… Что же нам теперь делать, товарищи? Только что в нашем штабе получили радиограмму из Москвы, в которой просят нас объявить благодарность тому, кто дал сведения о дислокации и передвижении немецких войск в Шяуляе. Так что же нам теперь — объявить благодарность козе?.. Может, заодно и орденом ее наградить?..

Партизаны разыгрывали меня до тех пор, пока в школу не пришли прощаться с ними Йонас, Зося и моя мама. Разговор сразу переключился на другую тему. Я отошел в сторону и молча переживал свое горе и радость. Ко мне подошел дядя Коля и, весело улыбаясь, сказал:

— Ну, дятьковский волк, давай и с тобой попрощаемся. Не горюй — не надолго. Как говорил Салават Юлаев Пугачеву: «На прямой дорожке встретимся!» Весной заберем тебя в партизанский отряд. Обещал ведь командир… Держи пять!

И он подал мне на прощанье руку, как взрослому.

Оставшись один, я долго еще думал о том, что сказал мне дядя Костя — командир партизанского отряда[4], припоминая все свои похождения с козой Зюлей. Неужели действительно в партизанский штаб пришла радиограмма из Москвы? Вот здорово! Знали бы об этом дятьковские пацаны с Базарной улицы!

А знал бы об этом папка! Что бы он сказал мне?.. А Муха, если бы был жив? Он сказал бы: «Молодец, Пузатый!» Эх, жаль, погиб верный друг…

11

Наступили долгожданные праздники урожая. С окрестных хуторов нагрянули гости. В старых сермяжьих кафтанах и веревочных постолах с оборками до колен. Каждый принес с собой какое-нибудь орудие: вилы, грабли или совковую лопату. Затем во двор въехала с шумом и гамом молотилка, доставленная на паре лошадей из поместья Гильвичай. Она была арендована крестьянами на время уборки у русской графини Ольги. Молотилку бережно сняли с подводы. В риге, где Йонас накануне гнал самогон, расчистили ток. Под открытым небом установили конный привод с четырьмя дышлами и дощатым кругом наверху. Молодой парень в пистолах хлестнул длинным кнутом лошадей, и все механизмы пришли в движение: трр-р… трр-р… трр-р… — заскрежетали железными зубьями. Во все стороны побежали ремни трансмиссии. Трах!.. Трах!.. Трах!.. — загрохотала молотилка, и из ее открытого зева полезла пережеванная, спутанная солома. Брызнул золотой пшеничный дождь, вызывая у всех счастливые улыбки и радостный смех. А Йонас! Любо смотреть на него! Он совершенно преобразился, из строгого хозяина превратился вдруг в игривого, ликующего большого ребенка: бегал вприпрыжку, резвился, подставляя шею и лицо под струи золотистого зерна, набирал их в ладонь, как воду, и с искрящимся смехом сыпал себе на лысину, поседевшую от пшеничной пыли. Зубы его сверкали на солнце белым жемчугом. Он от души радовался первому «дождику» нового урожая. Своего урожая!

Так началась литовская супряга, которая запомнилась мне на всю жизнь. Я видел ее впервые. Она проходила по жребию в каждом крестьянском дворе. Сегодня — на хуторе у Каваляускасов, завтра — у других.

Грохотала на всю округу машина. Надсадно гудел конный привод. На высоком помосте стоял погонщик и щелкал кнутом над спинами лошадей:

— Эй!.. Но!.. — выкрикивал он.

Лошади ходили по кругу, вращая карусель.

У барабана молотилки стоял рослый парень и совал в ее ненасытную пасть снопы, весело поторапливая подавальщиков:

— Вэйке!.. Вэйке!..