Визариум. Проникновение миров

«Быть может, ещё можно найти противоядие… успеть, унять боль… Страмониум это, кажется, дурман?… Проклятье!»

В свете свечи Ольга улыбается слабо и чуть отстранённо, в своей манере. Улыбка знакома, только зубы чуть длиннее и острее, глаза впалые, а кожа полупрозрачна. Её голос становится совсем тих. Но прежде, чем потерять сознание и остатки рассудка, Константин всё же слышит холодное, как ветер:

– Любовь…

Часть 4. Гости в городе

Ирина Лазаренко Я вернусь до темноты

– Странные они, эти дети, – вырвалось у Анны.

За окном быстро густели ранние северные сумерки. Чашка с горячим чаем согревала ладони, что было вроде как лишним – батареи шпарили будь здоров, хоть в бикини рассекай по учительской.

Но за окном густели ранние северные сумерки, проглатывали выбегающих из школы детей – одного за другим, одного за другим, и от этого зрелища у Анны зябли пальцы, а спину между лопатками щекотали мурашки.

– Странные? – Ольга Семёновна подняла взгляд от журнала, навалилась монументальной статью на стол. – Чем это странные?

Хорошо поставленный голос взвился к белёному потолку и оттуда свалился на Анну требовательным «К доске!».

– У них глаза недетские, – негромко ответила она, чуть смешавшись под взглядом Ольги Семёновны. – Словно эти дети знают большую и страшную тайну. Словно они в одиночку хранят её.

– Они в Архангельске, – буркнула Ольга Семёновна, возвращаясь к журналу. – Солнца толком не видят. Какие тут глаза могут быть. Вот проживёте тут год-другой, АннЛексевна, – мы на ваши глаза посмотрим.

– Это другое, – тихо возразила она и подошла поближе к окну: сумерки уже почти съели заоконный мир. – У старшеклассников взгляд совсем другой. И у взрослых тоже. А дети… – Она помолчала и повторила: – Дети словно знают страшную тайну.

Ольга Семёновна не ответила, но пренебрежительно дёрнула плечом – Анна видела это в отражении окна.

– И они никогда не возвращаются с улицы до темноты. Даже по выходным. Я вижу по соседским детишкам.

– И что? – Ольга Семёновна снова подняла голову от журнала, выпрямилась на стуле, отчего чуть сместилась над журнальными клеточками ручка с острым носом-клювом. Клеточки съёжились в ожидании. – АннЛексевна, это Архангельск. Тут заход солнца в декабре знаете во сколько? В полтретьего дня! В полтретьего! Кто тут может возвращаться домой до темноты? Дворники?

Анна не ответила. Она бессознательно сжимала в ладонях чашку с горячим чаем и тщетно пыталась рассмотреть в окне хоть что-нибудь. Окно накрыла ладонью ранняя северная тьма. Проглотила выбегающих из школы детей, их яркие шарфики и шапочки, «тракторные» следы тёплых ботинок, непривычные глаза, звонкие голоса.

Дети что-то знали об этой тьме.

* * *

В прошлом году София не увидела ничего необычного в зимней ранней ночи, которая обступила берег. Тогда всё выглядело привычным: высокие, залитые для детворы горки, по которым катались на тюбингах и ледянках. Фигуры изо льда – такие каждый год устраивали во многих местах, и на городской площади, и в парке у Соломбалы-арт, и тут, на берегу Северной Двины. Снег, целые горы снега. Человек тридцать детей, от восьми до тринадцати-пятнадцати лет.

В прошлом году София упросила старшую сестру Настю взять её с собой, хотя Настя и говорила, что «ещё рано, София, ты ничего не увидишь», но София и не собиралась ничего «видеть», а просто хотела покататься на ледянке. Странная эта была прогулка, и София как-то сразу поняла, что ей тут не место: дети словно не веселиться собрались, а воевать. Собранные, взбудораженные, но молчаливые, они долго стояли, стискивая ремешки тюбингов, ледянки, совочки и вёдрышки, стояли и молча вглядывались вдаль, в темноту, где бродила северная ночь, прятала от них второй берег и ещё какие-то другие места. А потом все разом, с какими-то отчаянно-радостными воплями и песнями бросились кататься с горок, бросаться снежками, строить башенки – словом, веселиться. София от этого надрывного веселья по команде опешила и вскоре запросилась домой. Сестра с явным облегчением вызвала отца, и тот забрал Софию.

А Настя осталась и вернулась поздно вечером, извалянная в снегу и с едва гнущимися пальцами. Ремешок тюбинга был намотан на запястье. От сестры пахло морозом, леденцами от кашля и тьмой.

Да, прошлой зимой София неожиданно поняла, что знает запах тьмы: тревожная смесь подвальной сырости с плесенью, густых чернил и хлопьев ржавчины.

Настя кашляла, но упорно ходила гулять по вечерам. Всякий раз мама провожала её словами:

– Настюш, вернись до темноты!

Каждый день сестра говорила, что постарается. Каждый день она приходила через несколько часов после того как город накрывала непроглядная тьма, в которой невозможно было рассмотреть собственные руки.

Родители совсем не волновались, ведь Настя исправно отвечала на звонки и СМС. Родители только качали головой и с трудом припоминали, что они сами, кажется, были точно такими же в свои тринадцать лет и ни разу зимой не вернулись домой до темноты. Хотя их родители всегда об этом просили, а они всегда отвечали, что постараются.