Вишневый омут

Виктор Сидорович сидел в своем пятом ряду — не сказать чтобы уж очень спокойный, но все же. Его товарищи, председатели других колхозов и директора совхозов, один за другим сходили с трибуны. На ходу вытирая пот с раскрасневшихся лиц, долго плутали меж скамей, не находя своих мест. А еще за час до того они обедали в районной чайной, шутили, смеялись, а посерьезнев, говорили доверительно друг другу о той самой железной установке. Теперь сидели растерянные, мучили в руках шапки.

Пленум вел Бивнев. Вел, надо сказать, со всем усердием второго секретаря, на время оставшегося за первого, — тот был в отпуске. Не успел еще Виктор Сидорович назвать всех своих цифр, столь тщательно приготовленных загодя, как Бивнев запустил в него сокрушительную реплику:

— Нищенская цифирь! У Плюшкина научились!

В зале послышался хохот. И больше всего смеялись те, которым за минуту до этого было совсем не до смеха.

Вдохновленный поддержкой зала, Бивнев дал полную волю своему сарказму:

— Заплесневелую хлебную корочку приготовили вы с товарищем Стышным советскому народу вместо калача. Хороши! Так-то вы поняли решения январского Пленума? Ну, давай, давай: послушаем, что вы там еще наметили?.. Как там у вас насчет яичницы?

Виктор Сидорович назвал цифру и по яйцам.

— Ого! — торжествующе возопил Бивнев. — Такого количества вам с Аполлоном и на двоих не хватит!..

— У нас подсчитано…

— Ах, у них, оказывается, все подсчитано!.. А подсчитали вы там в своей бухгалтерии, сколько людей в городе останутся без хлеба и мяса по вашей милости?.. Несерьезно, товарищ Лаврентьев! Преступно несерьезно!.. Придется вопрос о вас с товарищем Стышным поставить на бюро. Как вы думаете, товарищи? — обратился Бивнев к членам президиума, которые почти все являются и членами бюро райкома.

На этом и закончилось упрямство председателя.

— Вы, товарищ Бивнев, неправильно поняли меня! — начал он. — Ведь о чем я тут говорил? Я говорил о великих трудностях, которые стоят перед нами. Но значит ли это, что мы не преодолеем этих трудностей? Вовсе не значит. Наши цифры — лишь самые робкие…

— Весьма робкие, — подсказал Бивнев, малость подобрев.

— Правильно: весьма робкие наметки. Мы сделаем все, чтобы эти цифры удвоить и утроить!

— Ну, это уже другой разговор, — повеселел Бивнев. — Это слова государственного мужа.

«Государственный муж» поспешно собрал бумажки и спрыгнул со сцены в зал. Сел не в пятом ряду, а где-то аж в двадцатом. Укрылся за чьей-то папахой, не снятой с головы ее владельцем по причине великого холода в Доме культуры, где проходил пленум.

Должно быть, никто и не заметил, что на глазах у всех народился новенький, тепленький еще, свеженький очковтиратель.

ПОСЛЕДСТВИЯ…

В доме Меркидона Люшни пятый день не стихает гульбище: празднуют возвращение старшего сына из армии и одновременно проводы его в город. Потому-то и затянулась попойка. Сын предполагал было устроиться на работу в лесничество, но там не оказалось для него места. Хотел остаться в колхозе — отец запротестовал. Сознательнейший Меркидон, горячась и негодуя, внушал:

— Ты что, Семен, ай хуже других у меня? Все ребята, какие из армии повозвертались, в город подались. Не позорь, сынок, меня, поезжай в Саратов! Это нам, безграмотным мужикам да старикам, век свой доживать в колхозе. А с какой стати ты-то будешь маяться с нами? Поезжай. Погуляй недельку — и с богом! На первых порах мы с матерью тебе подмогнем — где мешок картошки, где тушку баранью подбросим в город-то. А там окрепнешь, найдешь на заводе аль на стройке какой работу…

— Поезжай, кровинушка моя! — подала голос и мать, а сама не может удержать слез: три года ждала старшего, и вот на тебе — провожай опять. Не выдержала, укрылась в другой комнате и наплакалась там всласть.

На шестой день у дома Люшней стояла уже грузовая автомашина. Из кабины высовывалась мрачноватая и озорная одновременно физиономия Ванюшки Соловья. Посверкивая ястребиными своими глазами, шофер вполголоса напевал:

Кум — на ГАЗе, я — на МАЗе, — жмем!
Кум — в кювете, я — в буфете, — пьем!

Из дому вывалилась толпа провожающих — Меркидоновы родственники и просто такие, которые не прочь выпить на чужбинку. Каждый нес какую-нибудь поклажу: кто чемодан, кто узелок с харчами на дорогу, кто мешок картошки, кто корзину с яйцами, кто стеклянную банку с топленым маслом. Меркидон держал в своих ладонях, в пригоршне, стакан водки. Все пытался выпить, да у него не получалось. Водка лилась ему за пазуху. Кто-то, потрезвее, подсказал, что подносит Меркидон стакан к губам противоположным краем. Но Меркидон ничего не понял. Устремился с наполовину пролитым стаканом к Ванюшке Соловью. Тот протестующе замахал руками: нельзя, мол, за рулем! Меркидон в недоумении повертел стакан в руках, хмыкнул и закинул его за плетень.

Послышалось чмоканье пьяных, расслабленных губ. Нестройные возгласы прощания. Машина тронулась. А наблюдавший за этой сценой выселковский летописец Иннокентий Данилович говорил мне сердито:

— Видал? Что ты скажешь про это?