Вишневый омут

Быстро отыскал в трубе, немного повыше боровика, чуть приметно выступавший кирпич, поковырял вокруг него перочинным ножом, соскоблил по краям глину. Кряхтя и зачем-то все время озираясь, вытащил кирпич. Засунул руку по самый локоть. Гордый и торжественный, извлек из черной дыры такую же черную тряпицу. Развернул. Под черной оказалась тряпица побелее. Развернул и ее. Под ней — еще одна, красная. А под красной — опять черная, но уже не от сажи, а просто черная, бархатная. Эту, последнюю, старик разворачивал уже дрожащими пальцами и все озирался. На меня бросал взгляды заговорщика: сейчас, мол, ты ахнешь!

Я давно угадал, что там за штука хранится, но виду не подал. Напротив, изобразил на своем лице крайнее удивление, когда на дрожащей ладони летописца увидал Георгиевский крест с новенькой муаровой лентой.

— Как же ты, Иннокентий Данилович, заработал такую награду? Ее ведь только за подвиги вручали.

— Верно. За подвиги, — согласился старик и добавил, обиженный: — А разве Иннокентий Данилович не мог совершить геройского подвига? Ведь я ротную канцелярию прямо аж под японским огнем вытащил. Всю спас! Сам генерал Стессель вручал мне «Георгия»! Геройский генерал!

— А я слышал, что он трусом был, этот Стессель.

— Мало ли чего наболтают про человека, — сказал Иннокентий Данилович, обидевшись еще больше.

— Ну, да дьявол с ним, со Стесселем. Ты скажи лучше, почему награду не носишь, почему прячешь ее?

— А не посадят? — спросил Иннокентий Данилович, подозрительно глядя на меня. — Царская ведь награда!

— Что ж что царская? Ты за отечество сражался. При чем тут царь?

— Это верно. Стало быть, ее можно носить?

— Конечно. Многие старики в эту войну «Георгия» носили. И никто им ничего…

— А не врешь? Не потянет меня наш депутат Акимушка в сельский Совет али даже к самому прокурору?

— Не потянет.

Вечером старик пришел в клуб на концерт сельской самодеятельности. Занял место в первом ряду. Борода его расчесана на пробор: один хвостик в правую сторону, другой — в левую. На заштопанной гимнастерке, хорошо выглаженной не рубельником, а утюгом электрическим, красовался «Георгий». Старуха сидела рядом и выглядела именинницей. Ребятишки до начала концерта окружили дедушку и любовались его наградой. И на их лицах вроде бы уже отражалось сияние, которым лучились дедовы глаза.

После концерта Иннокентий Данилович завернул ко мне. Оказывается, он не сказал еще главного:

— Ты, слышь, в Москву сбираешься вскорости? Не забудь же, сынок, про что мы с тобой утром-то калякали. Меркидонова сына надо вернуть в Выселки. Пущай землю обрабатывает, сукин сын! А там, в Москве, кому положено, пущай об этих наших последствиях хорошенько подумают. Потому как тяжелы они и обидны для землицы нашей. Вот что я тебе хотел сказать, сынок. Ну а теперь до свидания, товарищ гвардии подполковник!

Дед выпрямился, что-то хрустнуло у него в старых костях. Пошел, однако, широким, гвардейским шагом, фиксируя каждый шаг по-военному четким взмахом руки.

ПАНЯ-ГАНЯ

У Серьги Волгушова было четыре сына и две дочери. Дочери давным-давно вышли замуж. Старшая уже сама успела стать не только матерью, но и бабушкой и теперь раз в году навещала родительский дом, сопровождаемая дюжиной детей, внуков и внучек.

Сыновья Серьгины все погибли на войне. Но от одного остался на попечении бабушки и деда внук Павел, которого за кротость характера и за особую, почти девичью чувствительность и нарекли чуть ли не девичьим именем — Паня.

Детство Пани пришлось на военные лета, так что его и нельзя уж детством-то назвать. Семи лет пристрастился мальчонка к труду. Зимою, правда, сидел на печи, потому что не во что его было обуть и одеть. С самой весны и до поздней осени пропадал с дедом в поле. В страдную пору отвозил на пароконном фургоне рожь и пшеницу от комбайна на ток. От комбайна ехал тихой рысцой, а к комбайну пускал кобылок в галоп. Рубашонка при этом надувалась пузырем.

— Эй вы, зазнобушки! — кричал Паня, подражая дедушке Капле.

Лошадей Паня любил так, как любят их все деревенские мальчишки. Особую же привязанность питал он к машинам — тракторам и комбайнам.

Как-то комбайнер покликал его к себе на мосток и, попросив тракториста ехать потише, дал подержаться за штурвал. От буйной радости у Пани захолонуло под ложечкой, сердце забилось часто-часто, из глаз сами собой выскочили счастливые слезинки и побежали по щекам, оставляя после себя грязные полоски.