Виллет

– Женщины, достойные этого высокого звания, обязаны бесконечно превосходить наш подверженный ошибкам, самовлюбленный пол в способности выполнять обязанности подобного свойства.

– Я мыла ее, содержала в чистоте, кормила и даже пробовала развлекать, но вместо того, чтобы разговаривать, она лишь корчила отвратительные гримасы.

– Считаете, что творили великие дела?

– Нет, просто делала все, на что хватало сил.

– Значит, сил оказалось немного, если заболели от ухода за одной слабоумной ученицей.

– Не от этого, месье. Случилась лихорадка, нервный срыв.

– Vraiment? Vous valez peu de chose![179] Вы не созданы героиней: вам не хватает мужества, чтобы пережить одиночество, зато хватает безрассудства хладнокровно рассматривать изображение Клеопатры.

Было бы легко ответить на враждебный, насмешливый тон маленького человечка вспышкой гнева, однако я никогда еще на него не сердилась и не испытывала желания начинать.

– Клеопатра! – спокойно повторила я. – Но месье тоже смотрел на нее. Что же он думает?

– Cela ne vaut rien[180], – ответил он запальчиво. – Une femme supebe – une taille d’impératrice, de formes de Junon, mais une personne don’t je ne voudrais ni pour femme, ni pour fille, ni pour soeur. Aussi vous ne jeterez plus un seul coup d’oeil de sa côté[181].

– Но, пока месье говорил, я уже успела много раз на нее посмотреть: из этого угла отлично видно.

– Немедленно отвернитесь к стене и рассматривайте четыре сцены из жизни женщины.

– Простите, месье Поль, они слишком безобразны, но если вас восхищают, могу освободить место и оставить наедине с картинами.

– Мадемуазель, вы, дочери протестантизма, не устаете поражать: беспечные англичанки, ходите среди раскаленных железных лемехов и не обжигаетесь, – возразил профессор с полуулыбкой, больше похожей на угрюмую гримасу. – Наверное, если некоторых из вас бросить в печь Навуходоносора, вы и оттуда выйдете, не ощутив запаха пламени.

– Не согласится ли месье отодвинуться на дюйм в сторону?

– На что смотрите сейчас? Неужели в той группе молодых людей узнали знакомого?

– Кажется, так и есть. Да, точно. Вижу человека, которого знаю.

Голова, которую я заметила, не могла принадлежать никому другому, кроме отважного полковника Альфреда де Амаля. До чего законченная, безупречная прическа! До чего аккуратная, изящная фигура! До чего женственные ноги и руки! А поднятый к глазу лорнет! С каким глубоким восхищением полковник рассматривал Клеопатру и потом восторженно обменивался впечатлениями с участливым спутником! О, человек глубоких чувств! О, истинный джентльмен превосходного вкуса и такта! Я наблюдала за ним минут десять и пришла к выводу, что смуглая пышная Венера Нила тронула его до глубины души. Меня настолько заинтересовали его манеры, я до такой степени погрузилась в определение характера по взглядам и движениям, что на время даже забыла о месье Поле, а когда обернулась, его уже не было: возможно, его щепетильность пережила из-за моего поведения новый шок, заставив удалиться.

Настроенный на поиск взгляд наткнулся не на профессора, а на совсем другую фигуру, хорошо заметную в толпе благодаря росту и осанке. В мою сторону направлялся доктор Джон, всем своим видом настолько же непохожий на темного, едкого, язвительного маленького профессора, насколько яблоки Гесперид не похожи на ягоды терновника в диких зарослях, насколько отважный, но сговорчивый араб не похож на грубого и упрямого викинга. Он искал меня, однако еще не успел заглянуть в тот угол, где я оказалась по воле строгого учителя. Мне хотелось продолжить наблюдение, и я не подала знака.

Доктор подошел к полковнику Амалю и остановился рядом, с очевидным удовольствием оглядывая зал поверх его головы, пока взгляд его не наткнулся на Клеопатру. Сомневаюсь, что она ему понравилась: он не улыбался, подобно маленькому графу, губы оставались брезгливо сжатыми, взгляд – холодным. Спокойно, не привлекая внимания, Грэхем отошел от полотна, уступая место другим, и я, заметив, что он ждет, встала и подошла.

Мы вместе прогулялись по галерее. Экскурсия в сопровождении Грэхема оказалась очень приятной. Мне всегда нравилось слушать его рассуждения о картинах или книгах: не пытаясь строить из себя знатока, он высказывал собственные мысли – неизменно свежие, а очень часто справедливые и глубокие. Время от времени и мне удавалось сообщить что-то новое – то, чего он не знал. Он всегда слушал внимательно и заинтересованно, вовсе не опасаясь, что поставит под угрозу достоинство мужественности, а когда отвечал, то с такой прозрачной ясностью, что слова навсегда оставались в памяти. Я не забыла ни единого объяснения, ни единого факта.

Выйдя из галереи, я поинтересовалась, что он думает о Клеопатре (прежде повеселив рассказом о том, как профессор Эммануэль отправил меня прочь, и показав милую серию рекомендованных моему вниманию картин).