Виллет

Картины – действительно безобразные – представляли собой серию из четырех полотен, озаглавленную в каталоге «La vie d’une femme»[175], и были написаны в странном стиле: вялом, лишенном жизни, бледном и формальном. Первое полотно представляло девушку, выходящую из церкви с молитвенником в руке, в очень строгом платье, с опущенным взглядом и плотно сомкнутыми губами – образ отвратительной юной лицемерки. Второе называлось «Mariée»[176] и изображало особу в длинной белой фате, преклонившую колени в своей комнате, на скамеечке для молитвы, плотно, палец к пальцу, сжав ладони, мерзко закатив глаза, так что остались видны одни белки. На третьем – «Jeune Mére»[177] – женщина печально склонилась над толстым рыхлым ребенком с похожим на больную полную луну лицом. Четвертое называлось «Veuve»[178] и демонстрировало женщину в трауре, которая держала за руку девочку – тоже в черном платье. Обе сосредоточенно рассматривали элегантный французский памятник, воздвигнутый в углу неизвестного кладбища. Все четыре ангела выглядели серыми и мрачными, как грабители; холодными и вялыми, как призраки. Разве можно жить с такими женщинами – неискренними, бескровными, безмозглыми ничтожествами с дурным нравом? Они ничем не лучше ленивой гигантской Клеопатры.

Трудно было долго смотреть на эти шедевры, а потому как-то само собой получилось, что я отвернулась и принялась разглядывать галерею.

Напротив царицы, от которой меня прогнали, к этому времени уже собралась целая толпа. Почти половину ее составляли леди, однако позднее месье Поль объяснил мне, что все это дамы, которым позволено рассматривать то, на что ни одна девушка не смеет даже взглянуть. В ответ я прямо заявила, что не могу согласиться с этой теорией, поскольку не вижу в ней смысла, однако месье Поль с обычной категоричностью приказал мне замолчать и немедленно осудил невежественное безрассудство. Должно быть, никогда прежде на профессорскую кафедру не поднимался более деспотичный человек. Кстати, я заметила, что сам он смотрел на запретную картину очень долго и с явным интересом, не забывая, впрочем, время от времени поглядывать в мою сторону, чтобы убедиться, выполняю ли я приказ и не нарушаю ли установленных границ. Спустя некоторое время он снова оказался рядом и пожелал узнать, не болела ли я, по виду решив, что болела.

– Да, но теперь уже совсем здорова.

– А где проводили каникулы?

– Главным образом на рю Фоссет, а потом у мадам Бреттон.

– Довелось слышать, что на рю Фоссет вы оставались в одиночестве. Так ли это?

– Не совсем. Со мной жила слабоумная Мари Брок.

Месье Поль Эммануэль пожал плечами, а на лице его отразились разнообразные, причем противоречивые, чувства. Он хорошо знал Мари Брок, поскольку ни один урок в третьем отделении (здесь учились самые слабые ученицы) не проходил без того, чтобы она не вызвала острый конфликт несовместимых впечатлений. Внешность, отвратительные манеры, часто неуправляемый нрав раздражали профессора, внушая сильнейшую антипатию, что случалось всякий раз, когда кто-то оскорблял его вкус или угнетал волю. С другой стороны, несчастье ученицы взывало к терпению и состраданию – чувствам, которыми месье Поль не мог пренебречь, – поэтому почти ежедневно происходили битвы между гневом и отвращением, с одной стороны, и жалостью и справедливостью – с другой. К чести профессора следует подчеркнуть, что первая пара чувств побеждала крайне редко. Впрочем, когда это случалось, проявлялись опасные стороны характера. Страсти кипели бурно, симпатии и антипатии выражались ярко, а та сила, которую ему приходилось применять, чтобы совладать и с тем, и с другим, ни в малейшей степени не скрывала от глаз внимательного наблюдателя истинного накала чувств. При такой душевной организации легко предположить, что профессор не возбуждал в обычных умах ничего, кроме ужаса и неприязни. И все же бояться месье Поля было бы ошибкой: ничто не подводило его так близко к ярости, как дрожь испуганного, растерянного существа, и в то же время ничто не успокаивало так, как смягченная добротой уверенность. Однако для проявления столь похвальных качеств требовалось глубокое понимание его характера, отличавшегося редкой сложностью и с трудом поддававшегося разгадке.

– И как же вы ладили с Мари Брок? – осведомился профессор после длившегося несколько минут молчания.

– Месье, старалась изо всех сил, но жить вдвоем с ней было нестерпимо!

– Значит, у вас слабое сердце! Не хватает мужества и, возможно, сострадания – качеств, необходимых для сестры милосердия.

Он был по-своему религиозен: католическое учение о самоотречении и самопожертвовании рождало отклик в пылкой душе.

– Право, не знаю. Ухаживала я за Мари преданно и добросовестно, однако, когда ее забрала тетушка, ощутила глубокое облегчение.

– Ах, так вы эгоистка? Есть женщины, способные нянчить целый госпиталь подобных несчастных пациентов. Вы бы смогли?

– А вы сами, месье?