Виллет

Было почти невозможно угодить доктору Джону тихо и незаметно. Напрасно вы думали, что изготовление какой-нибудь предназначенной ему вещицы прошло незамеченным и, подобно другим мужчинам, он воспользуется ею, когда получит в готовом виде, даже не спросив, откуда она взялась. Совершенно неожиданно Грэхем изумлял парой остроумных замечаний, свидетельствующих о том, что он следил за работой с начала и до конца, не только уловив момент зарождения замысла, но и отметив его развитие и завершение. Ему нравилось, когда за ним ухаживали: удовольствие сияло во взоре и играло в улыбке.

Все это было бы прекрасно, если бы милые, ненавязчивые проявления радости не сопровождались определенным своеволием в оплате того, что сам он называл долгами. Когда на его благо трудилась матушка, он благодарил бурным излиянием живого, веселого, насмешливого, шутливого, любящего нрава – еще более щедрым, чем обычно, – если же обнаруживалось, что к работе приложила руки и прилежание Люси Сноу, то признательность выражалась в каком-нибудь приятном времяпрепровождении.

Меня часто изумляло его блестящее знание Виллета. Знакомство не ограничивалось открытыми улицами и проникало в галереи, залы и кабинеты. Волшебные слова «Сезам, откройся!» он умел произнести перед каждой дверью, каждым музеем, каждой комнатой, хранившей нечто священное с точки зрения искусства или науки. От науки я всегда держалась в стороне, однако к искусству невежественный, слепой инстинкт обожания неизменно привлекал. Мне нравилось ходить в картинные галереи и оставаться там в одиночестве, поскольку видеть и чувствовать в компании я не умела и в незнакомом обществе, при постоянной необходимости поддерживать беседу на сиюминутные темы, уже через полчаса едва не лишалась чувств от физической усталости и полного умственного истощения. Еще ни разу не встречала хорошо воспитанного ребенка, а тем более образованного взрослого, не способного пристыдить меня устойчивостью интеллекта под пыткой наполненного светскими разговорами посещения картин, исторических мест, зданий или других достопримечательностей. Доктор Бреттон стал лучшим на свете гидом: привозил меня в галерею рано, пока залы еще не переполнились публикой, оставлял на два-три часа и забирал, завершив свои дела. Я же тем временем пребывала в состоянии блаженства – не всегда в восхищении, но всегда в заинтересованном изучении, раздумье, а порой и в рассуждении. В начале таких посещений ощущалось некоторое непонимание, а следовательно, происходила борьба между желанием и возможностью. Первый из соперников требовал одобрения там, где считалось необходимым восхищаться, в то время как второй стонал от полнейшей неспособности соответствовать требованиям. В таком случае его осуждали, подстегивали, призывали воспитать вкус и отточить интерес, но чем больше его ругали, тем меньше он соглашался уступить. Постепенно обнаружив, что добросовестные усилия порождали редкую усталость, я задумалась, нельзя ли как-нибудь избавиться от тяжкого труда, пришла к положительному решению и позволила себе роскошь спокойного безразличия перед девяноста девятью из сотни выставленных картин.

Оказалось, что по-настоящему оригинальные и талантливые произведения живописи так же редки, как оригинальные и талантливые книги. Стоя перед подписанными великими именами шедеврами, я без дрожи говорила себе: «Это совсем не так, как в природе. Естественный дневной свет даже в бурю не бывает таким мутным, каким передан здесь, под небом цвета индиго. Да и этот цвет индиго вовсе не похож на небо, как не похожи на деревья прилипшие к нему темные водоросли». Несколько очень хорошо изображенных, довольных жизнью толстых женщин совсем не показались мне богинями, которыми себя вообразили. Много десятков замечательно исполненных маленьких фламандских картин, а также незаменимых в модных буклетах рисунков, демонстрирующих различные костюмы из лучших тканей, свидетельствовали о причудливо примененном похвальном трудолюбии. И все же здесь и там проглядывали умиротворявшие совесть фрагменты правды и появлялись радовавшие взор проблески света. В горной метели ощущалась великая сила стихии, а солнечный южный день воспевал величие природы. Выражение лица на этом портрете свидетельствовало о глубоком проникновении в характер персонажа, а образ героя исторической картины живым сыновним сходством доказывал безусловную гениальность мастера. Подобные редкие исключения я любила и встречала как дорогих друзей.

Однажды в тихий ранний час я оказалась в некой галерее перед картиной величественных размеров, выставленной в самом благоприятном свете, огражденной защитной лентой и снабженной банкеткой для восторженных знатоков – на тот случай если, падая с ног от долгого созерцания, они пожелали бы закончить процесс сидя. Судя по всему, эта картина считала себя королевой коллекции.